— Вот тебе мой сказ, Анна: выкорми дитя — посля иди… неволить не стану… А сына тебе не отдам! Я за Советскую власть четыре года сражался, израненный весь, а муж твой белогвардеец… от Врангеля пришел!.. Выростет мой парнишка, батрачить на него будет… Не хочу!..

Подошла Анна вплотную, жарко дохнула в лицо Арсению.

— Не дашь дитя?!.

— Нет!..

— Возьму и без спроса!

Злобно вспухло у Арсения сердце, в первый раз за все время житья с Анной, сжал кулак, ударить хотел ее, но сдержался, сказал глухо.

— Гляди, Анна!

С вечеру, после ужина, покормила Анна ребенка грудью, накинула платок и вышла во двор. Марфа, бежавшая на кухню, крикнула ей вслед:

— Приходи, Анна, на бабье собранье! Сычас зачнется!

Промолчала Анна, торопливо сбежала с крыльца, хотела пройти в сад, но горло перехватила судорога, из глаз брызнули слезы и трудно стало дышать.

Вполголоса завыла Анна словно по мертвому. Села на хлюпкую сырую землю и долго сидела, всхлипывая и качая головой. Жалко было ей уходить от привольного житья в коллективе, от Арсения, знала, что у Александра не так придется гнуть горб, но в душе боялась страшного греха, за то, что жила с чужим не венчанная. Встала, пошла в дом. На крыльце постояла, в последний раз глянула на коллективский двор, с сердцем сроднившийся, и, качаясь, пошла по коридору.

Арсений, угнувшись над лавкой, чинил хомут. Услышал, как скрипнула дверь, не поворачивая головы, узнал по шагам Анну. Прошла к люльке, переменила пеленки и молча легла спать. Лег и Арсений. Не спал, ворочался, слышал отрывистое дыхание жены и неровные удары сердца. В полночь уснул. Удушьем навалился сон. Не слыхал, как после первых кочетов кошкою слезла Анна с кровати, не зажигая огня, оделась, закутала в платок дитя и вышла, не скрипнув дверью.

Второй месяц живет Анна у Александра. С первых дней злобно ворчал свекор:

— Потаскуху привел… Не воняло в нашей хате комунячьим духом!.. Дармоедку с хахаленком принял!.. Гнал бы по шеям!..

Александр был ласков только сначала, а за днями, скрашенными лаской, пошли черной чередой дни непосильной работы. Запряг Анну муж в хозяйство, сам все чаще уходил на край поселка, к Лушке-самогонщице, приходил оттуда пьяный, блевотиной расписывал стены и пол. До рассвета просиживал, развалясь на лавке, со сдвинутой на затылок папахой, гундосил, отрыгивая самогоном и самодовольно покручивая усы.

— Ты што собою представляешь, Анна? Одну необразованность, темноту! Мы-то повидали свет, в заграницах побывали, знаем благородное обхождение! По-настоящему, мне рази такую, как ты, в жёны надо? Пардон-с! За меня бы любая генеральская дочка пошла! Бывало, в офицерском клубе подаешь господам офицерам, а жена полковника… Эх, да что там и рассуждать! Все одно ты не поймешь. Красные— сволочи, побывали бы в заграницах, вот там действительно люди!

Засыпал тут же на лавке. А утром, проснувшись, сипло орал:

— Же-на!.. Сыми сапоги!.. Ты, подлая, должна меня уважать за то, што кормлю тебя с твоим щененком… Чего ж ты хнычешь?.. Плетку выпрашиваешь?.. Гляди, а то я скоро!..

Талый и пасмурный был февральский день.

В этот день в оконце Александровой хаты постучался квартальный.

— Хозяева дома?

— Заходи, дома.

Вошел, положил на сундук изгрызанный собаками костыль, достал из-за пазухи замасленный лист и бережно разгладил его на столе.

— На собрание, штоб в момент шли. С вашим братом иначе никак невозможно! Вот под роспись подгоняю… Распишись фамилием!..

Подошла Анна к столу, расписалась на листе квартального. Муж удивленно взметнул бровями.

— Ты когда же грамоте выучилась?

— В коллективе…

Смолчал Александр, притворил за квартальным дверь, сказал строго:

— Я пойду, советские брехни послухаю, а ты, Анна, скотину убери! Да просяную солому не тягай, догляжу — морду побью!.