|
Ничто не может соперничать с ним, ни Балтийский, ни тем более Витебский, где до сих пор можно увидеть панно «Первый проезд Императора Николая I по Царскосельской ж.д. 1837 г.». Вокзал, откуда отходит «Красная стрела», — статья особая, даже выражение такое имеется: дама с Московского вокзала. Сюда-то в первую очередь и направился Саша Лоскутков, вооружившись увеличенной фотографией пропавшей Лидии Паршиной. В тот день со времени исчезновения девушки прошла неделя. Но Сашу привлекал не благообразный центральный зал, где Петр Первый сменил дедушку Ленина, чей двойник по сию пору благоденствует в Москве на Ленинградском вокзале, не очень интересовался он и перронами, где двигались пассажиры, носильщики и проводники. Лоскутков сразу направился в правое (если смотреть от Москвы) крыло вокзала, — вонючий зал ожидания, помещение касс и примыкающая к ним территория. Здесь по своим собственным законам жили самые низы общества. Грязные, оборванные, устрашающе вонючие бомжи в фантастических лохмотьях демонстрировали удивительную стойкость человеческого организма и его способность привыкать ко всему, поскольку, вопреки всем знаниям, накопленным мировой медициной, были еще живы, кое-как передвигались, а некоторые были даже способны к продолжению человеческого рода, — откровенный пример этой способности являла некая пара, устроившаяся в углу. Саша ходил по залам между рядами ломаных стульев. заглянул под лестницы, вышел на улицу, прошел между ларьками и вдруг услышал пение: Гудбай, Америка, о! Где я не буду никогда! Услышу ли песню, Которую запомню навсегда? Пел тонкий девичий голос. При его звуке Саша насторожился и прислушался. — Не, ты давай что-нибудь русское, сыты этой Америкой по горло! Ну ее в задницу! — раздались хриплые пьяные голоса. — Давай чего-нибудь нашенское! Тонкий голос снова завел: Кружевом камень будь И паутиной стань, Неба седую грудь Тонкой иголкой рань. Слушатели что-то бормотали, кто-то матерился, кто-то с хрустом жевал, кто-то пытался подвывать. А Саша Лоскутков бросился туда, откуда доносился голос, вытаскивая на ходу фотографию. И остановился как вкопанный. Перед ним сидела девушка — тощая, грязная, завернутая во что-то бесформенное, совершенно не совпадающее со списком того, в чем она неделю назад ушла из дома. Сложив на коленях руки, она пела: Будет и мой черед. Чую размах крыла. Да, но куда уйдет Мысли живой стрела? Саша взглянул на фотографию. Было трудно, почти невозможно узнать эту полубезумную певицу с ввалившимися щеками в округлом и румяном девичьем лице, смотревшем на него с фото. И все же черты сходства определенно были. — Лидия! — Саше пришлось крикнуть, чтобы она услышала. Пение оборвалось. — Ну я Лидия, и дальше что? — вяло поинтересовалась она. — Испортил песню, дурак, — пробормотал бородатый человек, больше всего похожий на волосатого Адриана Евтихиева из учебника биологии, возможно, впрочем, это сходство было не случайным и он приходился потомком знаменитому русскому крестьянину. Саша отошел в сторону и набрал номер телефона. — Нашел я ее, Сергей Петрович, — сказал он. — На Московском вокзале. Сидит песни поет. Что теперь с ней делать? — Доставь ее в медпункт, что ли, — распорядился Плещеев. — Лида! — снова крикнул Саша и, расталкивая бомжей, пробрался к стене, где на расстеленном на полу грязном пальто сидела Лидия. Одета она была уже не так, как описывали родители, — вместо джинсовой куртки на ней был немыслимо грязный старый свитер, а поверх наброшен рваный болоньевый плащ, который был ей велик на три размера. |
