— Нет, спасибо, дядя Ник. Я привык к своей трубке.

Я смотрел, как он не спеша обрезал конец сигары и спокойно закурил. Мне бросилась в глаза какая-то особая изящная точность его движений. Нельзя сказать, что я хорошо его знал, хоть он и был единственным братом матери. До того, как он пошел на сцену, виделись мы редко, так как они с моим отцом недолюбливали друг друга; а последние десять лет он гастролировал с варьете, и не только в Англии, но и в Америке, и на континенте, потому что дядин номер «Индийский факир» не требовал перевода, и его можно было показывать где угодно. После смерти отца — мне тогда было пятнадцать лет — я несколько раз видел его на сцене под именем Гэнги Дана (это имя было навеяно, конечно, киплинговским Гангой Дином). Приезжая в Лидс или Брэдфорд, он тотчас же посылал матери контрамарки в партер и почти всегда на первые представления. Когда мы заходили к нему за кулисы, он встречал нас в своем индийском костюме, и я никогда не видел его без грима. Теперь я внимательно его разглядывал.

Он был довольно высокий, худощавый, темноволосый, с крючковатым носом; один глаз слегка косил, отчего взгляд его казался зловещим — наверное, этого он и добивался. Его настоящее имя было Альберт Эдвард Оллантон, но все звали его Ником задолго до того, как он пошел на сцену; даже моя мать, которая решительно настаивала на «Альберте Эдварде», в конце концов вынуждена была сдаться; для меня же он всегда был дядей Ником.

Пока официант разливал шампанское, дядя Ник сказал ему:

— Погоди минутку. Бесплатное представление! У кого из вас есть полпенни?

Я достал монетку.

— Отлично, малыш, ну-ка пометь ее как-нибудь, чтобы можно было потом узнать. Вот так. Теперь давай ее сюда.

Он опустил монетку в правый карман и тут же достал оттуда маленькую металлическую коробочку и осторожно поставил на стол.

— Смотрите. — Он открыл коробочку — в ней лежал спичечный коробок, перетянутый резинками. Сняв их, он открыл коробок и показал нам крошечный шелковый мешочек, тоже затянутый резинкой. — Ну-ка, загляни в мешочек, малыш. — Я заглянул, и, конечно, в нем была моя монетка.

— Вот это ловко! — воскликнул официант. — Честное слово! Ну и мастак же вы, мистер Оллантон!

— У меня таких штук полным-полно, — сказал дядя Ник. — Меня теперь только и радуют эти маленькие карманные фокусы. Ну, представление окончено… мне нужно потолковать с племянником, так что проваливай. Хотя сперва мы выпьем, — прибавил он, обращаясь ко мне.

Я не любил шампанского, мне казалось, что у него металлический привкус, и кроме того, оно било в нос, но я сделал вид, что все прекрасно, и улыбнулся дяде Нику, который смотрел на меня с обычной своей мрачной миной. Теперь я редко встречаюсь с театральными людьми, а когда случается, то их не отличишь от простых смертных; но в те годы они казались людьми другой породы. У мужчин, например, был какой-то странный, болезненно-горящий взгляд, а глаза обведены темными кругами, словно не удавалось до конца стереть черную краску с век; от этого вид у дядюшки был еще более зловещий и дьявольский. Нельзя сказать, что он нагонял на меня страх — в конце концов, он же был мой дядя, — но выдержать его взгляд было нелегко, и я помыслить не мог в чем-нибудь ему прекословить.

— Ну, Ричард, я хочу знать, как обстоят твои дела, чем ты занимаешься и чем бы хотел заняться. Говори прямо. Не виляй. И давай покороче, потому что времени у меня в обрез.

— Я хочу быть художником-акварелистом, дядя Ник.