— Они хотели, чтобы я вышел к ним, и тогда бы они меня убили, — такими словами приветствовал меня Констан по возвращении.

В недорогой забегаловке Квинса он угощался шоколадным тортом. Процесс на Гаити вызвал сильные отголоски в гаитянской общине Нью-Йорка. Ларосильер советовал своему клиенту прятаться, когда к его жилищу подступали разъяренные демонстранты, но Констан отказался.

— Я должен буду защитить мать и тетку, если они совсем обезумеют, — сказал он мне.

Рико Дюпуи с радиостанции «Радио Солей» был вполне откровенен:

— Среди гаитян есть немало таких, кто с радостью сам осуществил бы правосудие и прикончил мерзавца.

Констан, правда, рассчитывает на небольшую группу своих сторонников, которая-де продолжает заботиться о нем и охранять его.

— Из этой толпы возле моего дома половина — мои люди, — утверждает он. — Они присматривают, чтобы ничего не случилось.

Точного числа не знает никто, но какое-то количество бывших членов FRAPH и впрямь сохраняет преданность Констану. Кроме того, он может рассчитывать на живущих в изгнании тонтон-макутов, солдат и других приверженцев Дювалье. Демонстранты, со своей стороны, утверждают, что за ними наблюдали из подъехавшей к дому Констана машины.

— Они фотографировали нас, а мы их, — рассказывал мне Рэй Лафорест.

— Я не собираюсь играть с ним в эту игру, где ставка жизнь или смерть, — говорит Констан («с ним» — то есть с Лафорестом). — Но у меня есть на него досье и… — Он многозначительно умолкает.

Как-то днем, когда я сидел с Констаном у него дома и читал одну из глав его автобиографии, зазвонил телефон. Поговорив, он заявил мне:

— Ты присутствуешь при историческом моменте. Вердикт вынесен. Меня приговорили к пожизненному заключению и каторжным работам и конфисковали всю мою собственность на Гаити.

С этими словами Констан плюхнулся в кресло-качалку, закурил сигарету и окинул комнату таким взглядом, словно видел ее впервые.

Присяжные совещались четыре часа и признали виновными шестнадцать из двадцати двух подсудимых, причем двенадцать из них — виновными в убийстве или в соучастии в убийстве. Тех, кого судили заочно, признали виновными в убийстве и помимо прочего наложили на них миллионные штрафы в качестве компенсации жертвам.

— Черт, как обидно, что у нас там все забрали, — ворчал Констан. — Моей матери рано или поздно придется вернуться — и что?

Он прикурил одну сигарету от другой, глубоко затянулся.

— Позвоню-ка я лучше в департамент юстиции, — сказал он (под департаментом юстиции подразумевался Ларосильер).

Взялся за телефон и сосредоточился, наговаривая сообщение на автоответчик: «Мне вынесли приговор. Нужно поговорить. Идет? Меня приговорили к пожизненному и каторге!»

Через несколько минут телефон зазвонил, и Констан лихорадочно схватил трубку. Но это был всего-навсего репортер, интересовавшийся его реакцией на вердикт суда. Констан кое-как пробормотал несколько слов и бросил трубку. Телефон зазвонил вновь, теперь это был Ларосильер.

— Что происходит? А ты как думал? — зачастил Констан. — Ладно, ладно. Да.

Он протянул мне трубку, и я услышал в ней голос Ларосильера еще прежде, чем поднес трубку к уху.

— Я скажу только одно слово: ерунда! — заявил Ларосильер.

Он считал, что теперь гаитянское правительство попробует вновь добиться экстрадиции Констана на том основании, что он осужден по приговору легитимного суда в присутствии международных наблюдателей.