Дожив до семидесяти одного года, этот человек‑скала прошел огонь и воду и отличался необыкновенным коварством, – в противном случае ему бы никогда не удалось занять кресло, в котором до него сидели Сталин (этот редко когда созывал заседания Политбюро), Маленков, Хрущев и Брежнев. Слева и справа от него вдоль вершины Т‑образного стола сидели четыре секретаря из его личного секретариата – их отличала главным образом необыкновенная преданность ему лично. За его спиной, в каждом углу северной стены этой палаты, стояло по небольшому столу. За одним сидели два стенографиста – мужчина и женщина, которые от руки записывали каждое слово. В противоположном углу, для контроля, двое мужчин склонились над медленно поворачивающимися катушками магнитофона. Рядом стоял запасной магнитофон, на котором должна была производиться запись во время замены катушек на первом.

Остальные двенадцать членов Политбюро сидели по шесть с каждой стороны вдоль ножки Т‑образного стола, перед ними стояли графины с водой, пепельницы, лежала бумага для записей. В дальнем конце этого стола было одно‑единственное кресло. Члены Политбюро быстро оглядели друг друга, проверяя, все ли на месте. Потому что пустой стул предназначался для провинившегося, на нем сидел человек, который в последний раз появлялся в этой комнате, – человек, который обязан был лишь выслушать формальный приговор от своих бывших коллег; человек, которому предстояло бесславие, крушение всего, а затем и смерть возле Черной стены на Лубянке. Традиционно приговоренного задерживали в коридоре до тех пор, пока он, войдя, наконец, в комнату, обнаруживал, что все места заняты и свободным оставался лишь этот стул. Тогда он понимал, что с ним все кончено. Но в это утро он был пустым. И все члены Политбюро сидели на своих местах.

Рудин откинулся назад и сквозь полуприкрытые веки оглядел двенадцать остальных, куря неизбежную в таких случаях папиросу, дым от которой поднимался мимо его лица. Он по‑прежнему предпочитал старомодные русские папиросы, наполовину наполненные табаком и представляющие из себя трубку из тонкого картона, которую надо было дважды смять между большим и указательным пальцами для фильтрации дыма. Его помощники были обучены передавать ему сразу же следующую, едва он успевал докурить одну, а врачам было велено помалкивать на эту тему.

Слева от него вдоль ножки стола сидел Василий Петров, сорокадевятилетний протеже самого Рудина на должность главы Отдела партийных организаций Общего секретариата Центрального Комитета, которого многие считали слишком молодым для подобной должности. Рудин мог полностью рассчитывать на Петрова при решении той проблемы, которая возникала. Рядом с Петровым расположился многолетний министр иностранных дел Дмитрий Рыков, который встанет на сторону Рудина только потому, что ему больше некуда податься. За ним сидел Юрий Иваненко, пятидесятитрехлетний, стройный, совершенно безжалостный человек, который словно бельмо на глазу выделялся своим элегантным костюмом лондонского покроя среди группы людей, которые люто ненавидели все западное. Рудин персонально выдвинул его на должность председателя КГБ, поэтому Иваненко придется встать на его сторону, да к тому же оппозиция к нему может прийти только из тех кругов, которые ненавидят самого Иваненко и желают его уничтожить.

С другой стороны стола сидел Ефрем Вишняев, также довольно молодой для своей должности, как и половина из членов Политбюро пост‑брежневской эры. В свои сорок пять он был официальным теоретиком партии – худощавый аскет‑фанатик, гроза диссидентов и уклонистов, охранитель чистоты марксистского учения, который был поглощен патологической ненавистью к капиталистическому Западу. Рудин знал, что оппозиция появится отсюда. Рядом с ним устроился маршал Николай Керенский, шестидесятитрехлетний министр обороны и глава Красной Армии.