Когда Вася начинал размышлять, каждая фраза, вылетавшая из его рта, представлялась Кате афоризмом и мудростью.

Обсуждение проблемы «Что дороже — друг или истина?» вела как раз учительница литературы Ольга Анисимовна, которая тяготела к точности, будто преподавала физику или химию. Присутствие декана пединститута было событием: пришли даже учителя из других классов. И все сразу раскрыли блокноты, чтобы записывать… Но раньше всех явились Вася и Соня. Сонечка взирала на отца, как первая скрипка взирает на дирижера, когда в зале театра оперы и балета, словно лишаясь внутренних сил, затухает, сникает люстра.

— Я думаю, мы детям ничего не будем подсказывать и навязывать? — обращаясь к Кулькову, сказала Ольга Анисимовна, которая всех своих воспитанников, в каком бы классе они ни учились, называла «детьми».

Кульков согласился неторопливым кивком.

Катю в классе побаивались и любили (в данном случае страх любви не перечил!), и все наперегонки бросились выказывать ей свои чувства: хвалить за надежность, за неумение вилять. Катя этого ожидала — и подготовила одно острокритическое выступление и одно вовсе разгромное, которые должны были прозвучать из уст ее лучших подруг. Но подруги, скованные присутствием Кулькова, затаились и онемели. Соня напряженно ждала указующего отцовского сигнала. Но и сигнал медлил.

— Мы обсуждаем не Катю, а ее статью, — попыталась что-то прояснить Ольга Анисимовна. — В результате ваших речей вырисовывается, обнажается важность и актуальность вопроса: кто нам дороже — друг или истина? Катя или правдивое слово о ее статье? То есть, конечно, дороже Катя. Но должна ли любовь к ней помешать нам произнести слово правды? Так будет точнее.

Тогда поднялся Кульков.

— Я выступлю от своего имени и от имени своей дочери. Мы дома согласовали позиции.

Сонечка уткнулась взором в пол, как музыкант, который больше не ждет дирижерских указаний, потому что его партия в оперной, балетной или симфонической партитуре уже исчерпана.

Учителя сперва принялись усердно строчить по блокнотным листам, а потом застыли с авторучками и карандашами в руках.

Кульков говорил долго, около часа. Катя узнала, что Цицерон в свое время воскликнул: «Исключить из жизни дружбу все равно, что лишить мир солнечного света!», что Гельвеций считал самым верным способом «судить о характере и уме человека по выбору им книг и друзей», а что Макаренко не представлял себе дружбы «без взаимного уважения»… Она узнала, что Белинский, оказывается, заявил: «Друг мне тот, кому все могу говорить». Катя встрепенулась: уж не собирается ли Вася действовать по этому принципу? Но Вася двинулся дальше и от имени Шекспира провозгласил: «Только настоящий друг может терпеть слабости своего друга» Это ее обнадежило. А потом она и вовсе воспряла духом, — Вася обратился к словам Стендаля: «Умереть за друга при каких-нибудь исключительных обстоятельствах менее возвышенно, чем ежедневно и втайне жертвовать собой ради него».

«Вот сейчас Вася пожертвует собой ради меня, а я об этом доложу маме'» — подумала Катя. Но тут же содрогнулась, поскольку Вася, как шпагу, вонзил в дискуссию убеждение Писарева «О такой дружбе, которая не выдерживает прикосновения голой правды, не стоит и жалеть. Туда ей и дорога». И напомнил всем восклицание Аристотеля. «Платон мне друг, но истина дороже!»

«Неужто Вася возьмет пример с Аристотеля?» — ужаснулась Катя. Но сразу же после этого узнала о противоположных восклицаниях, которые позволяли себе не менее прославленные мудрецы и философы.

Многое узнала Катя из Васиной речи, не узнала она только, понравилась ли Кулькову ее статья.

«Никто и не должен был этого понять, — вдруг подумала Катя.