– Звезды, – сказал Шут тихо и просительно. – Пошлите ему собрата.

Он простер длинные темные руки к сияющему туману, к великому костру, щедро рассыпавшему угли на весь небосвод, и вдруг подумал, как претенциозно выглядит со стороны. Это была мысль из тех, что исподволь сломили его несколько лет назад, и назло ей он вытянулся в струну и стоял так долго‑долго.

Он тонул в распахивающемся пространстве. Божественный трепет ниспадал оттуда. Звезды беззвучно мерцали, неуловимо тек через мир Млечный Путь. Наедине с небом Шут не был столь одинок, сколь среди всех этих. Он знал: оттуда тоже смотрят. Эй, меднокожие с Эпсилона Тукана, у вас девчонки тоже нашивают красные сердечки на юбки внизу живота? Оффа алли кор?

В кухне погасла лампа – тихо и плавно, как во сне. Исчез желтоватый отсвет на листьях яблонь. Лидка ждала. Когда кто‑то ждет, покоя уже нет. Легче пойти, чем стоять и думать лишь о том, что уже надо идти и что за каждую секунду промедления – виноват. Шут пошел.

Было душно и смрадно, как в бардаке, – сигаретный дым, алкоголь, объедки. Пустые бутылки Лидка сгребла в угол, грязную посуду вынесла на кухню – и уже лежала; когда Шут приблизился, она с наивной кокетливостью подтянула одеяло к подбородку и улыбнулась.

– Проводил?

– Естественно, уже катят… Я сволочь?

– Что? – Лидка перестала улыбаться.

– Нет, скажи. Только честно. Я сволочь?

На ее лице мелькнуло беспокойство.

– Временами, как все… – она вновь улыбнулась растерянно и участливо.

Впрочем, это видел только я. Шуту казалось: она прячется за глупую улыбку, которая когда‑то казалась ему нежной, лишь оттого, что ей нечего сказать. Но мне было легче, у меня были приборы. Контакты захлестывало ее отчаянным, преданным непониманием.

– Скажи: что ты обо мне думаешь?

– Я люблю тебя, – сразу ответила она.

Он безнадежно ссутулился и проговорил устало:

– Ради всего святого. Монтрезор…

– Ну какой же я Трезор? – она надула губы. – Я же девочка, значит, уж по крайности Трезора… Ма шер Трезора. Так?

– Что?

– Ну… почему мужского рода‑то? – она покраснела, сообразив, что опять сказала не то и попала пальцем в небо.

– А… – Шут слабо улыбнулся. – Логично. Только это не собачья кличка в данном контексте, а имя. У По есть рассказ. Там говорят: ради всего святого. Монтрезор. Тебе надо было ответить: да, ради всего святого. И замуровать меня в стену.

– О! – воскликнула она, выпрыгивая из‑под одеяла. – Это по мне, это я с удовольствием!

Она стала замуровывать его подушкой, наваливаясь и прижимаясь. Он нехотя отбивался. Она успокоилась, села поверх сбитого одеяла, подушка на коленях, на подушке руки.

– И устала же я, – сообщила она. – Хорошо, что день рождения только раз в году.

– Да, – ответил Шут, глядя мимо нее.

– А какую сказку нам Димочка рассказал замечательную, правда? – искательно спросила она, пытаясь заглянуть ему в глаза.

– Чудит, – вяло пробормотал Шут.

Она вздохнула.

– Странно. Он такой добрый, а ты такой злой.

– Примитивные категории, лебедь моя белая. Однобокие.

– Ничего не однобокие! Как Трезор. У, злюка! – она изобразила, как рычит Трезор. – Р‑р‑р! Хочешь, объясню, чего ты рычишь?

– Не очень, но валяй.

– Не можешь простить себе, что не гений, – сказала она с детской радостью отгадки.