Правда, потом напустил желтовато‑зеленого туману, в котором смутно угадывались не то скалы, не то оплавленные руины. Задумчиво водя кистью, родил в нижнем углу фаэтонца Иайу с синими глазами на пол‑лица, сухими, твердо отсверкивающими, будто кристаллическими. Гениальные глаза летели вперед, на зрителя, а маленькое, как у узника Освенцима, лицо и узкие плечи с золотой герцогской цепочкой отставали бог знает на сколько парсеков… Он писал так, как видела душа, а не как велела заданная тема или, того хуже, образец… Дима вспомнил, как на копийной практике смалевывал «Гэсэр‑хан», и почувствовал, что пора еще выпить. Любимая картина надолго ему опротивела.

За столом никого не было, кроме Евы, бессильно уронившей голову в ладони. Бронзовые кудри пенились по обнаженным плечам и по скатерти, а одна прядь даже залетела в фужер, на дне которого рубиново поблескивало вино. Дима взял этот фужер – прядь мокро проползла по стеклу и пала, пришлепнувшись к засыпанной крошкой скатерти. Ева не шевелилась.

В школьные времена Ева нравилась Диме. Но она курировала половину парней класса, о чем Дима поначалу и не подозревал, с одинаковой легкостью оделяя лаской на темной, затхлой лестнице и отличников, и двоечников, и не делала для Димы исключения. Надо же, они с Лидкой еще дружат…

Все плясали. Ромка – подальше от свечи, и из темноты раздавались болотные звуки. Зато Шут развлекался со своей Гаянэ, как юный пионер, громко смеясь, не виляя задом, и что‑то рассказывал, жестикулируя и почти не придерживая партнершу. Это Лидка держалась так, будто Шут был спасательным кругом, а она тонула. С завистливой тоской глядя на них. Дима медленно допил вино и поставил фужер на прежнее место.

Ева встрепенулась. Подняла гордую голову на лебединой шее и уставилась на Диму почти Иайиными по размерам глазами. Только они отставали от лица, в атаку перли сочные, черные во мраке губы, чистый лоб, щеки розанчиком.

– Жажда замучила? – спросила она с неожиданной нежностью.

– Да нет…

Она улыбнулась.

– Я здорово хамила?

– Когда?

– Когда ты рассказывал.

– Да нет… сносно.

– Поначалу как‑то смешно было, а потом захватило. И, знаешь, так понравилось… Сердишься?

– Да нет… – Дима растерянно усмехнулся. Чего это она?

– Как давно не виделись, – мечтательно произнесла она, глядя на Диму с детскостью во взоре. Он нерешительно кивнул. Ее ресницы широко и замедленно колыхнулись. Она взяла Димин фужер, потянулась за вторым на другой край стола. Не дотянулась. Засмеялась хмельным смешком, привстала и потянулась вновь, подставил Диминому взору обтянутые тонким платьем ягодицы. Достала еще фужер. Наполнила оба.

– На брудершафт выпьем, – проговорила она просительно.

Дима чуть удивленно кивнул.

– Если хочешь…

– А ты не хочешь? – с болью произнесла она.

– Хочу, только…

– Что?

Дима подумал.

– Не здесь.

Она серебристо засмеялась.

– Да.

Дима встал. Не разлить бы… Чего это она? Сердце билось как‑то чаще. Ева грациозна поднялась, глядя на Диму взахлеб. Двинулась вперед, неся вино, как факел: пронзила танцующих, приостановилась у двери и обернулась, сахарно блеснув улыбкой. Дима миновал едва различимых Ромку и Таню, догнал Еву. Они вышли. Ева снова затворила дверь, приглушив музыку и отрезав свет: глаза совсем ослепли. На ощупь они сплели руки, улыбнулись в темноту и стали пить.

Сердце било набат.

– Целоваться будем? – донесся из тьмы робкий голос.

– Смотри сама, – хрипло ответил он.

Тогда она перехватила фужер в левую руку, а правой сноровисто обняла его за шею и потянула к себе.