– И заржали молодцы, как на случке жеребцы, – пробормотал Шут задумчиво. Дима ждал. – Друг мой, – веско, словно патриарх, проговорил Шут из темноты. – Я потрясен, и не я один. Ваша храбрость сравнима лишь с Дон‑Кишотовой, а мастерство непревзóйденно, – он так и сказал в высоком штиле: «непревзóйденно», а не «непревзойдéнно». – Беда, однако, в том, что вы переживаете. Вы никогда не говорите просто, а все время переживаете, изливаете душу. Сие недопустимо. Вы отдаете душу на поругание шушере, а шушера обязательно будет бить душу, ибо органически душевности не выносит, и дело для вас кончится утратой способности генерировать душевность. Нельзя размениваться. Бисер перед свиньями метать в наше сложное и прекрасное время очень легко, ибо свиней пруд пруди, но невыгодно – КПД нулевой. Не советую, мнэ‑э… съедят.

– И пусть едят, – пробормотал Дима.

– Полно чушь‑то молоть! Прибереги свой пыл для дела!

– Не притворяться – это и есть дело.

– Слова – это не дело. Слова всем обрыдли. Приберегай душу для поступков, Дымок.

– Ты мне свою систему предлагаешь, – сказал Дима. – А у меня своя. Наверное, только она для меня и возможна.

Он врал. Не было у него системы, он вел себя, как получалось. Но Шут этого понять не мог. Он пожал плечами и сказал задумчиво:

– Оно, конечно, красивше, – помолчал. – Пускай мечтатель я, мне во сто крат милей довольства сытого мои пустые бредни… Мой голос одинок, но даже в час последний служить он будет мне и совести моей. И вместо подлости, и вместо славы мелкой я выбираю в сотый раз мой гордый путь под перестрелкой горящих ненавистью глаз… Что ж, ненависть врагов – прекрасное топливо, но ведь донкихотов не ненавидят, над ними ржут… Впрочем, я это уже говорил. Берегитесь, друг мой. Если вам дороги разум и жизнь, держитесь подальше от трупяных болот.

– Хорошо, – Дима улыбнулся. – Но думаю, покамест это мне…

– Да‑а?! – взбеленился Шут. – А вот когда на зачете шеф посмотрит‑посмотрит на твою авангардистскую мазню и скажет: «Лавр‑руха, служи нар‑роду!» Что ответишь?

Дима засмеялся.

– Ржать будешь потом, – нетерпеливо прервал его Шут. – Мне‑то, естественно, скажешь, что и делаешь это, в отличие от многих и многих, в поте лица малюющих алые стяги… И это будет неправда. Непритворная. А вот ему?

– Черт его знает… – Дима скребанул затылок. – Наверное, что, вот, стараюсь, вот, учусь… вот, лукавый попутал…

– И это конец нашего спора, – проговорил Шут.

– Почему?!

– Ты позврослел. Когда человек донкихотствует в безопасных дозах, в безопасной обстановке, вне людей, от коих зависит его будущность, это, знаешь ли, добрый знак. Человек приспособился. Человек не пропадет.

– Софистика, – пробормотал Дима. – Что‑то ты меня, – он улыбнулся, – совсем запутал.

– Дур‑рак ты, светик, – ответил Шут, с кряхтением поднялся и, горбясь, ушел.

О господи, подумал Дима устало и опять вспомнил про Нее. Стало совсем паршиво, захотелось по шпалам броситься в Питер. Он тут сидит, а Она, может, ждет. Сил нет сидеть! Он сидел.

Он достал блокнот, время скоротать, но тут же спрятал. Ему уже случалось писать в подпитии. Казалось, он наконец‑то создает нечто настоящее. Непохожее. Свое. Наутро он заколеровал все ровным изумрудным цветом.

Правда, потом напустил желтовато‑зеленого туману, в котором смутно угадывались не то скалы, не то оплавленные руины.