Около получаса спорили о кроватке для малыша. Мадам Илар стремилась отгородить молодых от постоянных просыпаний и, рекламируя суровость ночных бдений, голосовала за свою комнату, поближе к дверям, чтобы всем рядом было; Пия же, как мать, не могла просто так смириться, что между ней и ребёночком будет Великая Китайская стена! А французские двери, как уже упоминалось, открытыми было оставлять не принято. Будущая мамочка присмотрела местечко у окна и уже взяла рулетку, чтобы озаботиться замерами, как здесь подкрался сбоку скандал в ярком испанском платке.

Выясня́ли бы, делили бы долго – или нескончаемо долго, – кабы папаша не сказал своего мужского слова. Он просто сшиб их мощью разума. Такого женщины никогда не встречали даже в сериалах про мудрость.

«Ко лё си ки! – как стрелой поразил он дочематеринские пререкания. – Кроватка будет только на колёсиках! Она будет ездить и к маме, и к бабушке». Сказал так сказал! Ни слова не послышалось вопреки! и гробовая тишина вынудила всех разбрестись по кроватям до следующего утра.

Потихоньку приживались, притирались. Родственели крепче и крепче. Время на то и дано.

Как метко заметил Жиль, Пия, по обычному женскому недогляду, на девять месяцев проглотила «будильник», который полюбился ему ещё до того, как стал округлять её животик, а потом и топтаться по нему изнутри. То в туалет будущую мамку поднимет, то разволнует по мелочам. Как скоро выяснилось, «будильник» этот оказался общим, для всех: проснётся Пия – встанет и Жиль (не встанет – так после нежного пинка встанет), растревожится она – перепадёт нервов и ему, захочется чего ей – конечно, и он не без желания. Словом, семья – как таких разомкнуть? Да никак. То то же.

Поводов для чуткого урывистого сна копилось с каждой ночью всё больше. Лёгкая прохлада из открытых окон каким то чудесным образом пахла Пие солёной рыбой, с которой Жилю потом приходилось играть в прятки по всему городу. Прилагались к ней, естественно, и ягодно беконный микс, молоко да плюс «чего нибудь вкусненького». Хотя на счёт понимания вкусненького у жены Жиль уже глубоко сомневался, но списывал это на временное помутнение внутриутробным счастьем, что плохо ещё разбиралось в съедобных сочетаниях. А если Жиль осмеливался пробурчать что то вопреки вечно голодному Будильничку, то жена тут же, не поднимая век, ловко отгоняла от мужа остатки сладких снов метким щипком в рёбра. Парень взвизгивал, и тут же из соседней комнаты по французски слышалось: «Безмолвие, зять! не открывать, будьте добрым, глаза моей дочери», а затем снова наступало всестороннее мирное сопение.

На утро улыбавшаяся довольная Пия, ясное дело, такого не помнила, ведь «сон беременной девушки подобен зимне медвежьему, а с медведями спорить немножко опасно».

Так Жиль стал не покорным, а «внимательным» мужем. Не каблуком, а «опорой». Но он не жаловался. Ему, как похоронившему погибших от несчастного случая родителей и исскучавшемуся по домашнему теплу, не составило труда оправдать новое и почётное звание супруга, лишь бы всем было спокойно. «Родит, – думал он, – там всё и сравняется. Она и сама раньше не была такой придирчивой – гормоны, что ж ещё?»

Да и тяжко приходилось то