Руссо свою треть не сделал, но работу соавторов отредактировал; театр «Жимназ» отклонил пьесу, театр «Амбигю комик» (второсортный) — взял. Гонорар — 12 франков с каждого представления и несколько бесплатных билетов; авторы попросили денег за месяц вперед, Александр получил 50 франков и был счастлив. Премьера состоялась 22 сентября, на афише среди имен — Дави де ла Пайетри, так назваться советовал Лассань: звучит красиво, и на работе никто ничего не узнает (к клерку, сочиняющему пьесы, начальство и теперь отнеслось бы настороженно). Ни провала, ни успеха: пустячок. Драматург Гюстав Вульпиан хотел делать пьесу по мотивам «Тысячи и одной ночи», предложил Лассаню соавторство, тот привлек Александра, написали историю о том, как человек приехал на некий остров, женился по расчету на дочке губернатора и тут узнал, что по островному обычаю, если жена умрет, муж обязан сойти с ней в могилу; получилось смешно, гораздо лучше «Охоты и любви», но пьесу «Новый Синдбад, или Свадьба и похороны» никто не взял — возможно, потому, что она была оригинальнее, чем положено быть дурацкой комедии.

28 ноября умер благодетель Александра генерал де Фуа, либерал, на похоронах произносились вольные речи, подписка в пользу его детей за несколько недель дала миллион, официозные газеты писали о покойном гадости, был задет и друживший с ним Орлеанский. В ответ молодые поэты изливали потоки элегий на смерть Фуа, Александр тоже написал: «И всякий день, рыдая над могилой героя благородного, мы в ужасе твердим: еще камнем меньше в фундаменте Храма Свободы…» Издал на свои деньги, и не зря: молодой, но уже популярный критик Этьен Араго в только что основанной газете «Фигаро» хвалил и рекомендовал для посвященного Фуа сборника. Это был успех, и Александр налег на политическую поэзию: стихотворение «Раненый орел» о Наполеоне, «Канарис» — о герое освободительного движения Греции. Но их никуда не взяли. Политической была и его первая прозаическая вещь — новелла «Бланш де Болье, или Вандейка».

Эпоха террора, генералы Оливье и Эрвильи отправлены подавить крестьянский бунт: «Если бы вечером 15 декабря 1793 года кто-то направился в деревню Сен-Крепи и остановился на гребне холма, у подножия которого течет речка Муэн, он увидел бы в долине, по другую сторону холма, интересное зрелище. Прежде всего, отыскивая взглядом деревню, он бы заметил на горизонте, уже затененном сумерками, три или четыре столба дыма, выходящих из разных оснований, соединяющихся вверху и увлекаемых влажным западным ветром на восток, где они теряются за тучами. Он увидел бы, что дым медленно краснеет, затем растворяется, а с остроконечных крыш с унылым ревом взвиваются языки пламени, крутясь и изгибаясь, как мачты корабля; он увидел бы, как окна лопаются от жара; всякий раз, когда обрушивалась очередная крыша, он видел бы более яркое пламя, сопровождаемое полчищами искр, и кроваво-красный свет пожара и слышал крики пробегающих по деревне солдат. Он услышал бы эти крики и смех и с тревогой сказал бы себе: „Господи помилуй, вояки подпалили деревню!“ И в самом деле, отряд из 12 или 15 человек нашел покинутую деревушку Сен-Крепи и поджег ее. Это была не жестокость, но способ вести войну, военная кампания, как любая другая; опыт показывал, что это было единственное разумное поведение на войне».

Маленький крестьянин бросается к генералу Оливье, моля о пощаде, и оказывается девушкой Бланш. Оливье влюбился; чтобы узнать о судьбе отца девушки, командующего мятежниками, он обращается к революционному чиновнику комиссару Дельмару, славящемуся жестокостью; тот отвечает, что повстанцы пойманы и расстреляны. «Дитя мое, — проговорил Дельмар, выпуская ее руку, — не думаете же вы, что порядок в стране можно восстановить без небольшого кровопролития, что можно нарубить дров, не трогая деревьев? Разве может революция сделать людей равными без того, чтобы не подрубить высовывающиеся головы? — Он сделал паузу, потом продолжил: — В конце концов, что такое смерть? Лишь сон без сновидений и пробуждения.