Гарибальди уезжал из Палермо на несколько дней, вернулся — толпа встречала его цветами, Дюма, вышедшего с ним на балкон дворца, тоже приветствовали. «О, как я счастлив после тридцати лет борьбы и тяжелого труда! Если у Франции ничего нет для ее поэтов, кроме тернового венца и изгнания, в чужих странах их встречают короной и триумфальными колесницами. Дорогой Гюго, дорогой Ламартин, как бы я хотел, чтобы вы, два самых близких моему сердцу человека, были со мной на этом балконе! Разделите триумф со мною, нет — возьмите весь; вы — два гиганта нашей эпохи, а я лишь маленький знаменосец легиона». Современники смеялись над этими словами, но он не преувеличивал восторг толпы, хотя заблуждался насчет ее мотивов: приветствовали его скорее как одного из приближенных Гарибальди. Журналист Анри Дюран-Браге, автор монографии об экспедиции «Тысячи», очевидец, писал: «Дюма, живший во Дворце, не смог ускользнуть и стал героем церемонии. Во второй половине дня толпа заняла места напротив окон и кричала: „Вива Дюма! Вива Италия! Вива Дюма! Вива свобода! Вива Гарибальди! Вива Дюма!“ и т. д. „Кто такой Дюма?“ — спрашивал один из зевак. „Не знаю, — отвечал другой, — может, это брат короля Неаполя, а может, богатый черкесский принц, который приехал подарить сицилийцам денег и свой корабль“. Разумеется, образованные люди знали популярного романиста, но бедняки, не умевшие читать, никогда о нем не слыхали».

Гарибальди задержался на Сицилии на два месяца. Он освободил политзаключенных, начал организацию школ и приютов, раздал часть государственных земель крестьянам. Но его власть распространялась лишь на окраину острова; надо было отправлять отряды вглубь. 21 июня Дюма и его спутники (кроме Эмили) выехали с отрядом венгра Иштвана Турра (400 человек) в Катанью. Горман: «Не было никаких сражений, никаких волнующих приключений, и Дюма быстро заскучал. Угрюмые крестьяне были неинтересны; военные корреспонденты были унылы и недружелюбны; командир не обращал никакого внимания на советы Дюма… он предпочел мягкую постель во дворце походной кушетке. Он решил, что насмотрелся на Сицилию, и вернулся в Палермо». Такие описания рождаются в умах биографов, которые, в отличие от Дюма, пишут «из головы», не трудясь заглянуть хоть в какой-нибудь документ. Дюма опубликовал отчет о каждой деревне, которую они проехали: как устанавливалась новая власть, сколько человек на стороне гарибальдийцев, сколько против, кто командует; дал характеристику каждому наместнику. Несколько глав «Одиссеи» он посвятил «угрюмым крестьянам, которые были ему неинтересны» и, в частности, бандиту Санто-Мели, который называл себя революционером, а был мародером; 25 июня в деревне Виллафрати его поймали: «Турр считает его виновным и хочет показать всей Сицилии правосудие».

Мать Санто-Мели к Турру не пустили, она пошла к Дюма, тот устроить встречу с Турром не смог, но выхлопотал разрешение повидаться с сыном, сам с ним разговаривал. «Я говорил о нем с большинством чиновников, но они были настолько безразличны, что, казалось, не понимали, кого я имел в виду. Если мне удавалось им втолковать, они говорили: „А, бандит, которого расстреляют завтра?“ Боже мой! Как можно быть судьей или прокурором — человеком, который ежедневно требует отнять жизнь одного из своих собратьев, — и сохранять добрую улыбку и ясный взгляд? Я могу понять пыл охотника, что в запале безжалостно убивает все, от перепелки до кабана, не жалея одну и не боясь другого, но я не могу назвать спортсменом человека, который скручивает шею цыпленку или режет горло свинье».