— Как?! У зеленой сакли?! — восклицает Сандро. Ужасом полно это восклицание.

Бледнеют молодые лица.

Даже Валентину изменяет его обычное спокойствие, и он отступает назад.

Гема судорожно вздрагивает, повалившись на дерн.

У Маруси Хоменко лицо — сплошной ужас.

Селим широко раскрыл глаза и рот.

Только Даня спокойно смотрит на всех.

— Что это за зеленая сакля? — спрашивает она. — Скажите мне!

И в тот же миг чувствует, как маленькая ручонка ложится ей на губы. В двух вершках от нее личико Гемы. Она шепчет чуть слышно:

— Молчи, цветик, молчи. О зеленой сакле «друг» не позволяет говорить.

— Пора выходить!

Даня стоит в сторонке. Ее черное платье, с нашитыми на нем креповыми полосами, так мало подходит к сегодняшней праздничной обстановке.

Гема и Маруся в белых легких вечерних костюмах, смесь воздушного тюля и лент, у Селтонет белый суконный бешмет и широкие канаусовые голубые шальвары; красивые звенящие ожерелья на ее смуглой шее; у тети Люды парадное серое шелковое платье. А она, Даня, олицетворение сиротства в этот день!

Чуткая Гема лучше всех понимает подругу. Она ластится к ней, как кошечка, и шепчет то и дело:

— Не печалься, моя роза, улыбнись. За столом ты сядешь между мною и Марусей, и мы не позволим тебе скучать. Правду, Маруся, говорит Гема?

Молоденькая казачка вскидывает свой задорный носик.

— А то как же! Неужто позволим! Ха-ха…

— Что у тебя за манеры, Марусенок? Ну, кто же так дергает носом? — говорит подошедшая Люда.

— Ах, тетя, милая! Ну, чем же я виновата, если мой нос не сводит глаз с Горийской колокольни? Мой нос — тяжелое бремя для меня! Но ничего не поделаешь — переменить нельзя! Тетя Люда! Это выше моих сил!

— Глупенькая! Конечно!

Маруся всегда такая с тех пор, как здесь поселилась. Всегда веселая, резвая хохотушка. Живет, как птичка, беспечная и радостная.

Удар гонга прерывает эту сцену.

— Идем, дети, идем! Даня, бедняжка моя! Тебе очень тяжко?

Голос Люды, упавший до шепота, проникает в самую душу Дани Лариной.

За эти три недели Даня успела привыкнуть к Людмиле Александровне больше, нежели к другим. К «другу» она далеко не привыкла. Суровая Нина Бек-Израил, хозяйка Джаваховского гнезда, «друг», как ее здесь все зовут, не обладает такой кроткой, подкупающей, нежной душой. В ней сила, могучая, мощная мужская сила, рыцарски благородная, но чуждая сентиментальности, чуждая терпимости к чужим, особенно к Даниным, слабостям.

Княжна Нина рождена, чтобы повелевать. Да же не умеет покоряться и смущается ее глазами, зоркими и всевидящими, как у горной орлицы, ее советами учиться — советами, похожими на приказанье. При этом Нина вовсе не считает Даню особенной, отмеченной талантом. Люда куда ласковее и нежнее, мягче Нины.

На вопрос Люды Даня отвечает, забыв свое обычное недовольство судьбой:

— Да, тетя Люда, я вспоминаю маму. Мне тяжело.

— Что делать, крошка! Этот праздник нельзя отменить. Покойным князем Георгием Джаваха был отмечен этот день, и мы с Ниной не имеем права вычеркивать его, детка, — и Люда протягивает руку девочке.

Машинально Даня принимает ее. Все пятеро идут в кунацкую, где уже собрались гости, приехавшие на праздник Нины Бек-Израил.

— При виде этих прекрасных горийских звезд меркнет скромно месяц Востока!

С уст молодого еще красавца-джигита срывается этот возглас.