Даня с трудом делает над собою усилие, чтобы поднять взгляд на женщину.

Какой необыкновенный наряд у старухи. Смесь пестрых цветов, ярких, как у цыганки. И монеты, ожерелья без счета на сухой жилистой шее.

Селтонет первая выступает вперед.

— Привет и дружбу несу к тебе, милостью Аллаха, тетка Леила-Фатьма!

— И от Селима тоже! — почтительно вставляет мальчик, прикладывая, по восточному обычаю, руку к сердцу, устам и лбу.

Женщина не отвечает ни одним словом. Глаза ее впиваются в Даню, как два клинка, как две острые, колкие иглы.

— Кто эта прекрасная незнакомка с синими небесами в очах? — глухим голосом, на татарском наречии спрашивает она Селтонет.

Селтонет что-то быстро-быстро объясняет по-татарски. Даня не понимает ни слова, хотя чувствует, что говорится про нее.

Глаза той, кого зовут Леилой-Фатьмой, жгут ее своим черным пламенем, и ей снова делается невыносимо жутко.

Селим стоит как вкопанный у порога, скрестив руки на груди. Селтонет смолкает.

Женщина еще с минуту пристально глядит на Даню, потом протягивает к ней костлявую, высохшую руку.

— Это ты, девушка, беседуешь каждый вечер с ангелами? — говорит она ломаным русским языком.

— Как? — растерянно переспрашивает, недоумевая, Даня.

— Ты заставляешь петь золотую штучку? Я видела тебя не раз из окна моей сакли. Хорошо поет она у тебя. Никто из наших девушек в ауле не сумел бы играть так сладко. Сам Творец вкладывает звуки в персты твои.

Костлявая рука женщины ложится на белокурую головку. Черные глаза старухи впиваются в синие звезды Даниных глаз.

— Мудрая головка. Светлый взгляд благоухающего цветка. Клянусь, девушка, твоя судьба великая и славная.

Румянец обжигает щеки Дани, заливает ей лицо. Сердце сладко и больно замирает у нее в груди. Знакомый огонь тщеславия разливается по жилам. Теперь уже страшная, безобразная женщина не кажется ей больше ни страшной, ни безобразной. Она глядит так ласково в синие глаза девочки и шепчет на своем ломаном, но все же понятном для Дани языке.

— Леила-Фатьма видит за гранями прошедшего и будущего. Леила-Фатьма все знает. Твои глаза плакали недавно. Ты потеряла близкое существо. Ты и себя потеряла, белая горлинка. Белая горлинка очутилась в гнезде сизых голубей. Тесно в нем, жутко. А золотая штучка, что поет так сладко, и людские похвалы, и богатство, и слава манят, манят. Уходи же, гурия, уходи, белый цветок северных садов. Уходи отсюда. Не жить тебе в нашей глуши, в тени чинаровых и каштановых садов. Тебя зовет слава, далеко, высоко зовет. Верное тебе сказала Леила-Фатьма, верное, юная роза горийской долины.

Женщина смолкла. Молчит, глядит на Даню. Теперь искорок безумия и помину нет в ее глазах. Взор ее пронзителен, глубок и как-то колок.

Селтонет и Селим тоже замерли в молчании и не сводят с нее глаз.

Даня вся трепещет, вся дрожит.

Кто она, эта старуха? Колдунья? Или, быть может, пророчица?

Кто бы ни была она, но как верно определила она ее, Данину, судьбу!

Да, не ей, Дане, отмеченной талантом, прозябать здесь, в этом тоскливом, скучном гнезде!

И, не помня себя, с охваченной снова тщеславием душой, она бросается к прорицательнице, хватает ее за руки и шепчет горячо, страстно:

— О, верните меня к прежней счастливой жизни, Леила-Фатьма! Верните мне славу, шум и успех! Я чувствую, вы сможете сделать это, можете, знаю! О, сделайте это, сделайте это!

Молчание.

Только слышно, как трепетно дышит грудь Селима да шумно вздыхает Селтонет.

Леила-Фатьма молчит и смотрит, смотрит.

О, эти глаза!

Какая в них жуткая, таинственная глубина.

Потом Леила-Фатьма говорит, сначала глухо, затем все явственнее, слышнее:

— У старой орлицы срезаны крылья.