— Не говорите о ней плохо, бабушка! Прошу вас, не надо!

    Он почувствовал облегчение, когда вошла компаньонка, сиделка его бабки. Должно быть, она прислушивалась к их разговору, так как сразу завела речь о прошлом и принялась описывать Сью Брайдхед, какой та запечатлелась в ее памяти. Она рассказала, что Сью была странной девочкой уже в то время, когда училась в деревенской школе, которая стоит через лужайку, — это было еще до переезда отца ее в Лондон; как она, самая маленькая из детей, выходила на сцену, когда викарий устраивал чтения и декламации, «в туфельках и белом платьице с розовым кушаком» и декламировала «Excelsior», «Ночь слушала веселья звуки» и «Ворона» Эдгара По; как во время чтения она хмурила бровки и, по водя вокруг трагическим взглядом, бросала в пустоту словно обращаясь к кому-то живому:

           О зловещий древний Ворон, там, где мрак Плутон простер,

      Как ты гордо назывался там, где мрак Плутон простер?[3]

    — Она так читала про этого страшного ворона, что казалось, будто он стоит у тебя перед глазами, — раздраженно вставила больная. — И ты, Джуд, тоже был горазд в детстве на такие штуки — будто тебе привиделось что.

    Соседка рассказала и о других достоинствах Сью:

    — Она была не то чтобы сорванец, но иной раз вытворяла такое, что впору только мальчишкам. Я сама видела, как она и еще двадцать ребят гуськом летели вниз с ледяной горы прямо к пруду, а потом без передышки вверх на другой берег. Их фигурки на фоне неба были как нарисованные на стекле, а у нее только кудряшки развевались. И все — мальчишки, она одна девчонка. А потом они кричали ей «ура», а она сказала: «Не приставайте!» — и вдруг убежала домой. Они хотели выманить ее снова на улицу, но она не вышла.

    Эти разговоры лишь еще сильнее растравили душевную рану Джуда, — ведь ему нельзя было домогаться любви Сью, — и он с тяжелым сердцем покинул дом бабки. Его так и подмывало заглянуть в школу — посмотреть комнату, где когда-то отличилась маленькая Сью, но он смирил в себе это желанней прошел мимо.

    Был воскресный вечер, крестьяне, знавшие его по той поре, что он жил здесь, стояли кучкой, разодетые в свой праздничные костюмы. Джуд вздрогнул, когда один из них заговорил с ним:

    — Так, стало быть, вы все-таки попали туда!

    Лицо Джуда выразило недоумение.

    — Ну, в этот центр науки, «Город Света», про который вы любили толковать нам мальчонкой. Он что же, такой, как вы думали?

    — Даже лучше! — воскликнул Джуд.

    — Как-то раз мне довелось побыть там с часок, только ничего особенного я там не углядел. Дома — старые развалюхи, не то церкви, не то богадельни, да и жизни никакой нету.

    — Вы не правы, Джон, там больше жизни, чем может заметить глаз прохожего. Это единственный в своем роде центр мысли и религии, сокровищница культуры, источник духовных сил страны. Эта тишина и отсутствие суеты — на самом деле покой вечного движения или, если заимствовать сравнение у известного писателя, — кажущаяся неподвижность быстро вращающегося волчка.