Теперь уже невозможно было положить этому конец. Больше того, теперь уже сплетничали не столько про Джули, сколько про его мать. Думаю, отчасти тут виновата Норма, это она ткнула пальцем в сторону миссис Кристо, хотя, пересказывая на свой лад события того дня, она просто защищала Джули. Но миссис Кристо была так неотразимо соблазнительна, что время от времени о ней неизбежно начинали сплетничать. В иных женщинах она всегда будила грубую зависть, а в иных мужчинах – тайное желание. И она была удобной мишенью для тех, кто стремился отвести сплетни от себя, направив их в другую сторону. Миссис Джек Джоэн, которая жила неподалеку от нас и была завзятая сплетница, нарочно перешла через дорогу и заглянула к моей матери, чтобы поделиться с ней последними новостями. Все знали, что ее так называемый племянник на самом деле ее внебрачный сын. И эта тихая и в остальном безобидная женщина перемывала косточки всем на свете, чтоб другим недосуг было перемывать косточки ей. Я спросил маму, что ей рассказала миссис Джоэн, и мама ответила, что это невозможно передать.

– Скажи, – попросил я, – я никому не передам.

– Она говорит, что миссис Кристо прежде жила в Мельбурне, в доме с дурной славой.

– Иными словами, в публичном доме, – сказал я.

– Да, в публичном доме в Мельбурне. И что доктор Хоумз обратил ее и спас.

– О господи! – воскликнул я. – Ну до чего доходят злые языки!

Они пошли еще дальше. Оказывается, у миссис Кристо когда-то был сифилис, вот почему Джули такой «чудной» и почему, хоть она на редкость соблазнительная, никто на ней не женился.

– Только бы все эти разговоры не докатились до Джули, – сказал я брату, когда он пришел однажды домой и рассказал, что по слухам два дня назад Джули вернулся с танцев в три часа ночи, пьяный, а мать ждала его у калитки, вот он ее и стукнул.

Удивительней всего, что, по-моему, никто в городе всерьез не верил в эти россказни, и, однако, все их повторяли. Время от времени, примерно раз в год, что-нибудь в этом роде нападало на город и проникало в его кровь, точно яд или зараза. Довольно пустяка, будь то глупая сплетня, шутка, ложь, обида, – и пошло-поехало. Весь город теряет рассудок, им овладевает безумие, достойное средних веков, и лишь какое-нибудь ужасное событие, внезапное и чудовищное потрясение способно встряхнуть нас и привести в чувство.

И на этот раз разросся тот же снежный ком.

Было прохладное воскресное утро. Я поднялся в шесть часов, надо было посмотреть, как в город прибудут шесть тысяч овец, и дать об этом заметку в газету. Неожиданно раздался телефонный звонок – я кинулся в кабинет отца и схватил трубку, пока он еще не перебудил весь дом.

– Кто у телефона? – спросили меня.

– Кит Куэйл…

– Кит, – донесся до меня шепот, – говорит Гарри Сноуден.

Мы вместе учились в школе, а сейчас Гарри работал в нашей больнице ночным сторожем, регистратором и санитаром. Он был одной из главных моих связей с городом: ведь в больнице почти всегда раньше всех узнают о несчастных случаях и трагедиях, – газетчику надо поспеть на место происшествия первым, хотя на то, чтобы написать о случившемся, у меня обычно оставалась целая неделя. Но стоит опоздать на день – чувства и события теряют свежесть и остроту, и разузнать все, что надо, куда трудней.

– Ты знаешь, который час? – спросил я Гарри.

– Знаю. Я не хотел тебе звонить в такую рань, но ты приезжай, Кит. И поскорей.

– Слушай, Гарри, брось ты говорить загадками, – сказал я. – Да еще в такую рань.

Гарри был рыжий, глаза всегда красные, воспаленные, и у него была нелепая привычка из всякого пустяка делать тайну. Он скрывал, сколько ему лет, каков его рост и вес, что он ел на завтрак, куда идет, где был.