|
Джини стояла в дверях, заслонив рукою глаза от лучей заходящего солнца, и, поочередно глядя во все стороны, вдоль всех дорог, ведущих к их дому, искала взглядом стройную фигуру сестры. Так называемый Королевский парк был отделен от проезжей дороги стеною с проделанной в ней калиткой. То и дело взглядывая туда, она вдруг заметила две фигуры – мужчину и женщину, – показавшиеся несколько неожиданно, словно до этого они шли в тени стены, скрываясь от взоров. Мужчина поспешно отступил за стену; женщина прошла через калитку и направилась к дому. Это была Эффи. Она подошла к сестре с той напускной веселостью, которой женщины всех сословий скрывают свое смущение; подходя, она напевала:
Над рыцарем‑эльфом склонилась ветла, Ветла серебрится, светла, как звезда. Веселая леди к нему подошла, Но больше уж вы не глядите туда.
– Тише, Эффи, – сказала ей сестра, – отец сейчас выйдет из коровника. Песенка оборвалась. – Где ты ходишь так поздно? – Вовсе не поздно, – ответила Эффи. – Уже пробило восемь на всех городских часах, и солнце село за холм Корсторфайн. Где ты была, говорю? – Нигде, – ответила Эффи. – А кто это прощался с тобой у калитки? – Никто, – опять ответила Эффи. – Нигде? Никто? Дай бог, Эффи, чтобы тебе незачем было скрывать, где и с кем ты была. – А ты зачем подсматриваешь? – возразила Эффи. – Не допрашивай – не услышишь неправды. Я небось не спрашиваю, зачем этот лэрд Дамбидайкс ездит сюда и таращится, как дикий кот (только глаза у него мутные), и так изо дня в день, а мы тут мрем со скуки. – Ты ведь знаешь, что он ездит к отцу, – ответила Джини на эту дерзость. – А преподобный Батлер – тоже к отцу? То‑то отцу по душе его латынь! – сказала Эффи, с удовольствием видя, что может отразить атаку, если перенесет сражение на территорию противника, и по‑детски торжествуя победу над своей скромницей сестрой. Она лукаво и насмешливо поглядела на Джини и тихо, но многозначительно запела отрывок из старой шотландской песни:
На кладбище бедном Я встретила лэрда. Мне увалень глупый не сделал вреда. Но шел мне навстречу Наш пастор под вечер…
Но тут певица умолкла: взглянув на сестру и увидя, что у той на глаза навернулись слезы, она бросилась обнимать ее и осушать ее слезы поцелуями. Джини, хоть и была обижена и недовольна, не могла устоять перед ласками балованного ребенка, у которого и хорошие и дурные поступки были одинаково необдуманны. Возвращая сестре ее поцелуи в залог полного примирения, она все же не удержалась от нежного упрека: – Уж если ты выучилась глупым песням, Эффи, зачем петь их про меня? – Не буду! – сказала Эффи, все еще обнимая сестру. – Лучше бы я их не слыхала. И лучше б мы не переезжали сюда. И пусть у меня отсохнет язык, если я опять стану дразнить тебя… – Ну, это еще невелика беда, – сказала любящая сестра. – Мне что ни говори, я на тебя не обижусь, а вот отца смотри не рассерди. – Ни за что! – сказала Эффи. – Пусть завтра будет больше танцев и танцоров, чем звезд в зимнюю ночь, я к ним и близко‑то не подойду. – Танцы? – повторила изумленная Джини. – О Эффи, неужели ты ходишь на танцы? Весьма возможно, что в порыве откровенности Лилия Сент‑Леонарда тут же во всем призналась бы сестре и избавила меня от необходимости рассказывать ее скорбную повесть; но слово «танцы» достигло ушей старого Динса, который, обойдя вокруг дома, неожиданно появился перед дочерьми. |
