Мама была поражена. Я-то всегда сразу вижу, пусть скрывает как угодно. Только не знаю, что ее так поразило. Подумаешь, дело какое, что я меньше стала рисовать! По крайней мере, меньше бумаги в доме валяется.

— Послушай, детка, — заговорила она наконец, — а ты умеешь ставить в тупик! Надеюсь, ты не хочешь сказать, что у тебя кризис творчества? Все-таки ты еще не такой уж художник.

Господи! Кто говорит, что я художник? Я и не знала, что у художников бывают кризисы творчества! С меня хватит переходного возраста, то есть того, что на меня без причины нападает слезливое настроение. А иногда смешливое. Сейчас меня охватило смешливое, я даже маму заразила до того, что прибежала бабушка из кухни и начала возмущаться.

— А только я тебе скажу, — осадила я маму, — что учитель в изобразительном лучше понимает нас, художников. (Ха-ха!) Я ему тоже об этом рассказала, и он мне дал добрый совет. По этому совету я сейчас и собираюсь делать конкурсную работу.

— Что ж, я искренне рада, — сказала мама уже совсем серьезно.

А добрый совет заключался вот в чем: учитель рисования мне сказал, что это со мной потому происходит, что я берусь за сюжеты, которые мне не по силам, что технически я бы с ними еще справилась, да все порчу умственной незрелостью. Он вовсе не хотел этим сказать, что я тупица, а имел в виду, что мне еще нет и пятнадцати. И что я должна рисовать то, что меня действительно захватывает, а не то, что рисуют другие, как бы мне это ни нравилось. «Не старайся перепрыгнуть саму себя, — сказал он, — это невозможно, и в лучшем случае приземлишься на мягкое место». Факт, выражение не очень-то изящное. Но он не хотел меня обидеть. Я-то поняла, что он имел в виду.

Придя домой, я взяла работу, которую готовила к конкурсу, и задумалась: действительно ли меня захватывает этот сюжет? Мамочка моя, да нисколько! Как картина мне он интересен, сама ведь рисовала, но в жизни — ни капельки. А сколько пришлось попотеть, пока я вырезала на линолеуме все эти тридцать восемь рядов заброшенного виноградника! На первом плане было дерево, голое и печальное, как щука. Справа — хижина с дырявой крышей, а на заднем плане — черные горы. Называлось это «Осенняя грусть», и там не должно было быть ничего живого, даже ворону я переделала в толстую ветку. Все это мне с самого начала не доставляло удовольствия, но папа меня подбадривал — он любит такие серьезные сюжеты. А сделано прилично, я могу в школе ее оттиснуть — пусть будет ему на память. И пусть говорит, что это работа самого Дубая. Да и как могло мне это нравиться, когда никакой осени не было! И даже если б так, то осенью меня больше всего интересует школа и волейбол во дворе. А в рисовании как раз все живое. Танк, к примеру, у меня не выйдет, зато солдата в нем я изображу классно. Или вот дети в поезде: поезд получится кое-как, а детишки в окнах смеются, будто живые, того и гляди выскочат наружу. Я и грустных детей могу рисовать, да так, что самой плакать хочется. Но «Осенняя грусть» меня никак не интересовала, и это, верно, именно то, из-за чего я могла приземлиться на мягкое место.

— Не бойся, мама, — сказала я, — я уже обдумала, что сделаю на конкурс.

И обдумала! Я ей не врала. Я нарисую то, что меня сейчас больше всего захватило.

Это Сонечка, и Рудко, и Петер.

Сперва-то я ничего не собиралась говорить о них, потому что это мой секрет. Но потом не выдержала и рассказала маме все о Сонечке и о том, что еще никто ей не рассказывал сказок.

4

Хи-хи! Что я узнала! Иван Штрба и Ева влюблены! В одно время родились да еще в одно время поженятся! Приходила ко мне Марцела, сестра Ивана, и все мне разболтала.