Пришла тетя Маша. Они с Бабулей разыскивали меня: принесли чаю и пирожных.

— Поторапливайся, Оля, — сказала тетя. — Сегодня загорим, как цыгане!

Бабуля прыгала вокруг нас, теперь ей и в голову не приходило чем-нибудь меня треснуть. Поумнела.

— Когда мой поезд, тетя Маша? — спросила я.

— Когда? — Она посмотрела на меня. — В воскресенье тогда же, когда и наш. Вместе мы приехали, девочка, вместе и уедем. Только ненормальный уедет в такую погоду домой по милости одного негодяя. Поднимемся по канатной дороге на Хопок и будем загорать. А теперь мигом пейте чай, ешьте пирожные, и марш на улицу! И точка!

Да, для меня это была неожиданность. Но когда тетя Маша говорит «и точка», надо слушаться. В конце концов мне тоже неохота возвращаться белой как простокваша.

Я опасалась, что все будут пялить на меня глаза. Напрасно — все уже давно выбрались на солнышко. Что ж, если так, то я, пожалуй, выдержу до воскресенья.

Потеха с этой Бабулей! Духами поливаться смелости хватает, а на канатной дороге дрожит. Уцепилась за маму. Я села с дядей Томашем. Он развлекал меня как мог, но я все время озиралась, нет ли где того Убийцы в свитере. Нет! Может быть, он днем спит, а по ночам выходит на добычу. Конечно — он такой ужасный!

На Хопке солнце шпарило, как летом. Там были уже все студенты, и сразу все они привалили ко мне. Они-де нашли чудесное местечко без ветра, соорудили из лыж лежаки и звали меня к ним. Увидев, что я колеблюсь, пригласили и наших.

А там и впрямь было чудесно. Мы сняли все вплоть до маек и улеглись на лыжи, подвешенные к кожаным петлям лыжных палок. То и дело кто-нибудь валился вместе с лежаком, смеху было. Дядя Томаш долго кружил вокруг своего «прокрустова ложа», все придумывал, как бы его усовершенствовать, он ведь никогда ничем не бывает доволен. Наконец он решился лечь — а мы подстерегали, когда он рухнет, — как вдруг приложил к глазам ладонь щитком и стал смотреть в направлении метеостанции.

— Ага! — крикнул он. — Вот ты где, негодяй!

Я замерла, кое-кто из ребят вскочил. Из-за здания метеостанции вынырнул Убийца и понесся вниз по склону зигзагами, резкими поворотами. На нем был все тот же гнусный свитер. Нас он еще не заметил.

Два студента-художника моментально разобрали свои лежаки и встали на лыжи.

— Предоставьте его нам, — шепнули они, — вы только смотрите.

Стали мы смотреть. Ребята стояли как перед стартом, готовые ринуться вперед. Это было ужасно захватывающе.

Убийца промчался мимо, не заметив нас. Он шел на высокой скорости. Когда он оказался под нами, ребята оттолкнулись. Это были классные лыжники. Они летели наперерез, и вот первый со всего маху врезался в Убийцу. Взвилось снежное облако. Первый студент выкатился из этого облака, и тогда второй молнией налетел на Убийцу, который только поднимался. Что-то страшно треснуло, и вверх взлетела передняя половина лыжи. Но это была лыжа не художника — тот мгновенно встал, переступил два-три раза, чтобы найти равновесие, и, сияя, стал подниматься к нам.

— Прошу прощенья! — закричал он Убийце, который сидел на снегу как идиот. — Извините, я нечаянно!

Тут мы заржали, чем себя и выдали. Тип в ярости обернулся к нам, встал на свою сломанную лыжу и начал кричать и грозить нам кулаками. Поняв, однако, что здесь нет одиноких и беззащитных, которые испугались бы, что, наоборот, нас много и все знают, какой он Убийца, он сам испугался, подхватил свои манатки и, прихрамывая, пошел прочь.

Мы еще долго смеялись, потому что ребята снова и снова расписывали, как профессионально они его уложили.

— Славно ты его обработал, — хвалил второй первого.