Первая: король оценил его смелость в обществе храбрых и доблестных рыцарей.

Вторая: король миловал его и освобождал от тюрьмы. Вот почему он не смог сдержаться и сказал Эдуарду:

— Милостивый государь, вы оказываете мне больше чести, чем я заслуживаю, и пусть Бог воздает вам те же милости, что вы оказываете мне. Я бедный человек и никогда не смог бы внести за себя выкуп, поэтому желаю продвинуться по службе. Благодарю вас, ваше величество, за ваше двойное поощрение, данное мне. Я буду носить эти четки не один год, а всю жизнь, и, кроме моего дражайшего и могущественнейшего короля, я не знаю другого короля, кому служил бы с большей охотой, чем вам.

— От души благодарю вас, — ответил Эдуард, — ведь я знаю, что вы действительно так думаете.

Тут принесли вино и десерт, но король попрощался со всеми и удалился к себе в покои.

На следующее утро Эдуард прислал Эсташу двух вьючных лошадей и двадцать экю, чтобы тот смог добраться до родного дома.

Эсташ простился с французскими рыцарями, остававшимся в плену, и возвратился во Францию, повсюду рассказывая о том, что произошло и как великодушно отнесся к нему Эдуард.

XX

В два последних года, в течение которых совершались события, о коих мы рассказывали, Франция переживала великую беду.

Как будто было мало Франции ее каждодневных поражений, нищеты и морального упадка, так вдруг страшный бич обрушился на нее из Италии. В праздник Всех святых 1347 года в Провансе обнаружился первый случай чумы, и эпидемия, словно огромный черный плащ, вскоре накрыла всю страну. Чума пересекла Лангедок, унеся жизнь десяти из двенадцати консулов; она пришла в Нарбон и оставила после себя тридцать тысяч трупов. В начале эпидемии у выживших не хватало сил хоронить умерших, и они скоро отказались от этого, бросая на смертном одре близких: сын — мать, отец — сына, брат — сестру.

Беда по-прежнему захлестывала все вокруг. Всюду, где она проносилась, похожая на смертоносный прилив, не оставалось ничего, кроме ее отметин.

Наконец она добралась до сердца страны — до Парижа. Она набросилась на город, как стервятник, беспрерывно терзая внутренности того вечного Прометея, которого мы называем Францией; этот Прометей, серьезный и задумчивый, испытывая величайшие муки, стоял, устремив глаза в небо: он хотел похитить у него пламя и поведать ему истину.

Умирало страшно много мужчин и женщин, стариков и молодых людей. Но смерть, словно бесстыдная куртизанка, казалось, предпочитала юных и забирала их в расцвете молодости, силы и любви, заканчивая судорогами агонии песню, начатую на веселом пиру.

Во Флоренции есть фреска Орканьи, которая рисует нам образ чумы. Смерть, пролетая в небесных просторах, не обращает внимания на несчастных и стариков, взывающих к ней, простирая худые руки; мрачная и злобная, она мощным ударом своей косы разбивает дверь, за которой пьют и танцуют молодые люди и юные красавицы.

Так все в Париже и было.

Заболевшие чумой страдали два-три дня, потом умирали. А те, кто им помогал, подхватывали заразу и гибли так же, как и те люди, при смерти коих они присутствовали.

Священники не приходили к умирающим, но некоторые монахи, более твердые в своей вере, убежденные в своей миссии, ухаживали за больными.

А сестры из главного парижского Божьего дома, казалось, носили в своих душах неисчерпаемую сокровищницу нежности, веры и кротости. Они благоговейно умирали, ни о чем в жизни не жалея и ни в чем не упрекая Бога.

Никто не знал, кого винить в этом бедствии, ибо люди не могут отомстить за себя Богу, когда они обвиняют его; но если они страдают — им нужно мстить хотя бы кому-нибудь.

Никогда не видно было столь великого изобилия съестного, поэтому землю нельзя было ни в чем упрекнуть. Тогда стали утверждать, что чума происходит от заражения воздуха и вод, и, как всегда, во всем винили евреев.