Пер стал просить Пуговичника об отсрочке: «Уверяю вас, я еще докажу, что в какой то степени  оставался самим собой!» – «Гм! Ну ладно! До следующего перекрестка!»

Но увы! Пер никого не встретил. Он сильно надеялся на деда Довре, бывшего короля гор. Но старый Довре, который как раз встретился Перу на втором перекрестке, отлично помнил и вино, и троллий хвост, и рождение внука. Значит, никакой цельности Пер Гюнт не обнаружил, а то, что он не позволил надрезать себе глаз, в сущности, не так важно: он и человечьим глазом смотрел так, как смотрят тролли.

«…Ну хорошо, – сказал Пуговичник, – вы в таком отчаянии, что я готов вспомнить народное правило: все следует пробовать до трех раз. Адье! До следующего перекрестка!»

…Но отчего такое тепло разлилось в воздухе и повеяло запахом цветов? Отчего мелодичный звон понесся с гор и прекрасный напев – может быть, пастушьей свирели – обласкал слух грешника? Так он чувствовал себя в детстве, когда мать звала его в хижину после дня, полного игр, или утром, когда она поднимала его с постели. Он уже никого не искал, ни на что не надеялся, он лежал на земле под деревом, утомленный, готовый сдаться. Но, ободренный солнечным лучом и звуками песни, он открыл глаза. На пороге хижины стояла седая женщина. Она шагнула к лежащему и подняла его. Это была Сольвейг, Солнечный путь, его невеста и возлюбленная, которая ждала его целых сорок лет. Она была уверена, что рано или поздно он вернется, и ей одной было дано разрешить загадку: она видела его таким, каким он был, самим собой, не испорченным, не изуродованным жизнью. Троллям не было к ней доступа, и потому в ее любящем сердце он оставался тем Пером Гюнтом, который должен был прославить свой народ, – мудрым творцом сказки и песни.

Положив его голову к себе на колени, она запела извечно материнскую колыбельную песню. И, услыхав это, Пуговичник исчез. А на востоке показалось солнце.

Глава девятая

– Ну вот, теперь вам все ясно! Я писал вашему брату и даже развил перед ним свой план. Здесь должно быть много музыки, и она должна помочь мне.

Ибсен, все время шагавший по комнате, остановился. Суровый и замкнутый, он иногда улыбался неожиданно доброй улыбкой, совершенно преображавшей его лицо. Немногие знали эту улыбку, но Григу она была знакома, потому что Ибсен любил его. Он посвятил Григу стихотворение, которое начиналось словами:

Ты, современный наш Орфей…

Но разве что нибудь изменилось с тех древних времен? По мнению Ибсена, мало что изменилось. Люди всё такие же:

Зверей жестоких и не счесть,

И люди камни тоже есть!

Но музыка – неужели она не может смягчить души

… и превращать зверье в людей!

– Да, – сказал Григ, – брат писал мне…

Джон внушал ему: «Ты должен ухватиться за это обеими руками!»

Улыбка внезапно сошла с лица Ибсена. Взглянув на Грига холодными, посеревшими глазами, он сказал:

– Боюсь, что Джон не все объяснил вам. Музыка к «Перу Гюнту» должна быть особенная. Представляю ее себе как возмездие… Вижу: вы удивлены, но выслушайте меня, прошу вас. Я должен начать издалека. У меня есть враг, неуловимый, но страшный. С самой юности я преследовал его, и всю жизнь он меня преследует. Пока он существует, нет мне покоя. Зато и ему не будет покоя, пока я жив! – Ибсен сжал кулаки. – Не думайте, что это человек, которого я могу назвать по имени. Это личность собирательная. Это Великий Горбун!

– Сказочный образ!

– Да! Я наконец разгадал загадку народной сказки! Это филистер, «столп» нашего нынешнего общества.