3.

Сцены, портреты, пейзажи, Мадонны, Мадонны, Мадонны (с младенцем и без). Иисусы, Иисусы, Иисусы…(до креста, на кресте, под крестом, во Гробе Господнем) Так, верно, и надо. Однажды третьеклассница-дочь, заявившись из школы, сказала: «Папа, я люблю Ленина». Попробовала бы не полюбить, когда кругом – Ленин, Ленин и Ленин.

Внутри меня заиграли созвучные месту мелодии: гимны Матери Божъей, из них – три прекраснейших «Аве Марии» – Шуберта, Баха, Качини (там, где орган подружился с трубой). Каждый из этих шедевров один в состоянии растопить наши души, вызвать сочувствие к женщине, потерявшей ребенка, жалость к распятому на кресте Сыну Божьему, а заодно – и к себе самому.

В Дрезденской галерее Сикстинская Мадонна Рафаэля содержится в отдельной светелке. Все взоры обращены на нее, и ты готов пасть ниц. Когда в «Третьяковке» (у художника Ге) Пилат вопрошает Христа: «Что есть истина?» Все замирает, словно вот-вот прозвучит откровение. А когда Мадонн и Иисусов не счесть, – видишь только натурщиков, изнемогавших от лени и неподвижности. Я не художник. Меня, как ребенка, увлекают сюжет и характер. Способен благоговеть перед наискромнейшим Иисусом… только единственным. Два воплощения одного персонажа опровергают друг друга, превращают театр живописи в лабораторию для сравнений и сопоставлений. К этому я не готов.

Но готов к другому.

Однажды мы с женою одновременно ощутили «храмовое состояние», разглядывая полотно малоизвестного православного художника в крошечном выставочном зале в Москве на Малой Грузинской улице, в доме, где жил когда-то Высоцкий. На картине, называвшейся «Литургия», был вид с колокольни на монастырь. Стояло безветренное морозное утро. Тихий рассвет. В кельях уже просыпались и зажигали огни. Из дверей появлялись монахи. У каждого – зажженный фонарь или свечка. Братия крестясь и, прикрывая ладонью пламя, не спеша, расходилась по утренним нуждам. С высоты колокольни крошечные фигурки с огоньками в руках хорошо рисовались на фоне чистейшего снега и белых строений. На небе горели последние звезды, бледнела заря. И, казалось, ты смотришь на Землю «утренними» очами Всевышнего. По спине пробегали мурашки. На сердце – радость, предчувствие невыразимого счастья.

Это и есть «ощущение Храма» – места, где разлита свежесть, где присутствует, обнимает и возносит нас тихая благодать.

Забегая вперед, скажу, что и в Лондоне я испытал «ощущение Храма». Но не в выставочном зале, а в совсем неожиданном месте.

Хухр недолюбливал замкнутые пространства, но я был уверен, что он вот-вот попадется мне на глаза. И вглядываясь в красочные полотна, настороженно ждал, не сойдет ли оттуда ко мне сама Божья Матерь, не загремят ли в торжественных залах иерихонские трубы. Но царившая благоговейная атмосфера, видимо, действовала и на «приятеля»: здесь он позволил себе только скромную (по его разумению) выходку.

Среди гостей бросался в глаза пожилой, профессорского вида посетитель. Одет он был как обычный турист: свитер, джинсы, кроссовки. На голове – серебристый венчик вокруг загорелой макушки, очки и большой нос с горбинкой, считающийся на западе аристократическим, а в России – «нерусским». Разглядывая картины, он расставлял ноги, сцеплял руки на животе или же за спиной и по-петушиному клал голову набок. Все в нем было естественно, кроме этого наклона головки. «Уж не хухр ли балует?» – засомневался я.