Но он зарекся никогда больше не лгать. Хватит с него и того вранья, которым пропитана насквозь единственная книжка, состряпанная им давным-давно.

 * * *

 Когда Адольфа .в первый раз вывели на прогулку, он увидел, что в подвале, где находится его камера, есть и другие камеры. Во всяком случае, тут имелись точно такие же стальные двери с окошками, забранными решетками, но на его вопрос, кто содержится в этих камерах, ему не ответили ни охранники – впрочем, им вообще было запрещено общаться с ним, они обходились только жестами, – ни Эрнест.

 Тем не менее он знал, что в подвале кроме него заточен еще кто-то. По меньшей мере один человек. А может быть, и больше. Иногда ночью его будил лязг стальных запоров, доносившийся сквозь дверь из коридора. А однажды он проснулся от такого пронзительного нечеловеческого вопля, что потом долго не мог заснуть.

Кто же там был? И почему он так кричал? Его что – пытали? А может, он был ранен? Или бедняга просто тронулся умом от страха перед предстоящим наказанием?

Что, если это был кто-то из его бывших соратников, которого арестовали где-нибудь на другом конце земного шара? Например, Борман? А может быть, Эйхман? Или Мюллер, шеф гестапо, кажется, его имя тоже отсутствовало в списке подсудимых на процессе в Нюрнберге?

Чтобы получить ответ на эти вопросы, Адольф попробовал перестукиваться с неизвестным узником при помощи азбуки Морзе. Но либо сосед не знал этого простейшего кода, либо был не немцем, либо в самом деле сошел с ума. Во всяком случае, ответного стука от него Адольф так и не услышал.

Помимо всего прочего, в положении Адольфа имелась еще одна странность, которая не давала ему покоя.

Ни охрана, ни надзиратели, ни посещавшие его врачи не были вооружены! Правда, когда его выводили на прогулку, он видел на поясе у сопровождающих нечто вроде дубинки, но разве так должен быть вооружен персонал тюрьмы, где содержится опаснейший военный преступник? Или они не считают его опасным?

Хотя последнее предположение имело под собой основания – Адольф и сам чувствовал, что ввиду врожденной слабосильности не способен оказать кому-либо достойное физическое сопротивление, – но все-таки это было унизительно.

Скорее всего таким оригинальным способом ему давали понять, что не считают его какой-то исключительной личностью. Поведение охранников только подтверждало эту гипотезу. Они относились к нему как к обычному старикану, волей судеб оказавшемуся в роли выдающегося преступника.

Время для Адольфа текло медленно.

Бесцельно вышагивая по камере и сложив руки излюбленным жестом перед собой, он проклинал тех, в чьей власти оказался.

«Что они тянут кота за хвост?» – с раздражением думал он. Неужели им недостаточно тех улик, которые они накопили против меня при подготовке к Нюрнбергскому судилищу? Да ведь одной сотой, тысячной доли того, что мне можно вменить в вину, уже хватает, чтобы отправить меня на тот свет!.. И потом, почему никто из высшего руководства союзников так ни разу и не посетил меня в камере? Неужели им даже неинтересно посмотреть на меня, их бывшего врага? Где этот азиат-флегматик со своей трубкой, где толстый английский боров Черчилль? Ну, с Трумэном все ясно, он все-таки не Рузвельт, но где другие?.. Неужели они боятся меня, даже поверженного и втоптанного в грязь?..

На очередном допросе он спросил об этом следователя Эрнеста.

– Не торопите события, мой фюрер, – по своему обыкновению, ухмыльнулся тот. – И потом, какой в этом смысл? Вы же не экспонат парижского Лувра, чтобы руководители великих держав глазели на вас. А пожимать вам руку тоже никто не собирается. Вот начнется суд, и вас увидит весь мир. Кстати, вам бы следовало привести в порядок свою физиономию, а то заросли, как Робинзон Крузо, до неузнаваемости.