— Ничего ты не понимаешь!

— Ай ли? — сузил глаза старик. — А думается мне — ты ничего не понимаешь. Ну так я тебе быстро мозги вправлю. И почтению к старшим вновь научу. А то со своими зверями и забыл, кто тебя на коленях качал?

— Прости, — смутился Брэн. — Не хотел тебя обидеть. Но и ты меня пойми…

— Я все понимаю, сынок, — тихо ответил старейшина, положив руку на плечо Брэна. — Но не только о тебе мне надо думать, о деревне. О том, что без хорошего коваля нам не выжить. А помимо тебя во всей округе кузнеца нету. Так что подумай над моими словами.

Брэн резко развернулся и чуть ли не бегом рванул по тропинке через озеро, к деревне, к отцовскому дому, в котором он родился и вырос. Если честно, старейшина был прав. И не потянут младшие кузню, а Брэна отец всему выучил. Но не хотелось в кузнецы возвращаться, не для него это. И он уже несколько зим молота в руках не держал, с тех пор, как тогда отцу объявил, что собирается в замок.

— Мой сын… лошадником! — побагровел тогда отец, сжимая кулаки.

Брэн резко остановился, пытаясь отдышаться. Он так и не смог простить тех слов. И еще тех, что последовали следом:

— Прокляну, если уйдешь! Забуду, что есть у меня старший сын. Слышишь? Ты сын кузнеца и должен быть кузнецом! А коль тебе лошадки милее, так убирайся! Знать тебя больше не желаю!

Слова те жгли и днем, и ночью. И как ни пробовал Брэн их забыть, а все равно бередили душу обидой. Все равно не пускали в отчий дом, не давали прийти, поговорить, примириться… хотя и тянуло. И лишь когда в замок весть пришла, что отец внезапно слег, Брэн решился.

— Ату его! — раздались веселые крики со стороны деревни.

Брэн медленно вынырнул из воспоминаний. Бежали по озеру собаки, захлебывались лаем, гнали по снегу тонкую, спотыкающуюся фигурку.

— Ату! — вновь крикнули мальчишки.

Брэн видел, чувствовал, что собак уже не остановишь. Догонят человека, не пощадят. Разорвут.

Он метнулся наперерез стае, толкнул жертву в сугроб, встал между ней и оскаленными рвущимися к человеческой плоти тварями.

Распластался в прыжке огромный вожак. Лязгнул зубами, заскулил отчаянно, получив кулаком в брюхо. Покатился по снегу, пачкая белым черную, как смоль, шкуру и в тот же миг завыл, когда его догнал удар в мохнатый бок.

— Э-з-з-з-ер! — крикнул Брэн, утихомиривая стаю.

Псы захлебнулись лаем. Успокоились вновь потревоженные вороны. Над озером стало тихо. Почти тихо. Поскуливали едва слышно собаки, униженно ложились на снег, открывая беззащитное брюхо, взглядом умоляли простить и в то же время жаждали наказания.

— Элле! — выкрикнул Брэн заветные слова, приказывая стае убираться.

Собаки вскочили на лапы и бесшумно, опустив головы, поджимая хвосты, убежали к деревне.

— Что удумали, негодники! — подоспел старейшина, отвесив подзатыльник одному из застывших в стороне мальчишек, — живого человека собаками травить! Вот скажу вашим, ссинят так, что седмицу сидеть не сможете!

Брэн не слушал, не до старика ему было. Все внимание его приковала жертва, и Брэн, заинтересованный, опустился на корточки перед все так же застывшей в сугробе фигуркой. Мальчонка, зим пяти, не больше, худой настолько, что, казалось, сейчас переломится от ветра, дрожащий в тонком, местами прохудившемся плаще. Шапки нет, волосы не каштановые аль светлые, как у большинства вокруг, а черные, как смоль, падают на лицо слипшимися от снега прядями. Видно лишь дрожащие пухлые губы и бегущую по подбородку слезу. Одну, а следом за ней и вторую.

Плачет он тоже странно, бесшумно. Не шмыгает носом, не трясется от рыданий, не жалится, лишь все так же сидит неподвижно, уставившись в снег между коленями, как сломанная кукла в прохудившемся одеянии.