Впрочем, это уже в порядке вещей. Брюкс был стариком — полевым исследователем, сохранившимся с той эпохи, когда люди могли понять, на что смотрят, с одного взгляда. Проверив подбородочную чешую, подсчитав плавниковые лучи и крючки на головке ленточного червя, воспользовавшись глазами, черт побери! Облажавшись, ты мог винить только себя, а не тупоголовую машину, которой неведома разница между цитохромоксидазой и сонетом Шекспира. Если же твари, требующие идентификации, жили внутри носителя, ты его убивал и вскрывал.

В этом Дэн тоже был хорош, однако не любил такие занятия.

Он прошептал новой жертве: «Тссс… прости… тебе не будет больно, я обещаю…» — и кинул ее в сумку-нейтрализатор. Подумал, что в последнее время слишком часто так делает: бормочет бессмысленную успокаивающую ложь созданиям, которые в принципе не могут его понять. Брюкс постоянно твердил себе, что пора взрослеть Хоть один хищник пытался успокоить свою жертву за миллиарды лет и множество циклов жизни на Земле? И разве так называемая естественная смерть была столь же быстра и безболезненна, как та, что приносил Дэн во имя общего блага? Но все равно он до сих пор не мог спокойно смотреть на трепыхающиеся и извивающиеся тени под слоем светопроницаемого белого пластика, слышать приглушенные стуки и шипение, когда простой и бесхитростный разум пытался совершить пусть воображаемый побег и овладеть телом, столь неожиданно и ужасающе не отвечающим на элементарные команды.

По крайней мере эти смерти служили четкой цели, некой конструктивной задаче, превосходящей природные болезни и хищничество. Жизнь являлась борьбой за существование и велась за счет других жизней. Биология же — борьбой за то, чтобы понять жизнь. А исследованием, где единственным автором, начальником и исследователем был сам Брюкс, он боролся за использование биологии для спасения той самой популяции, образцы которой брал. По меркам дарвиновской Вселенной, эти смерти казались почти альтруизмом.

«Дерьмо полное, — заявил неприметный голосок, просыпавшийся в такие моменты, — Ты лично борешься лишь за парочку новых статей, которые надо выжать из гранта, пока финансирование не кончилось. Даже если зафиксируешь каждое изменение в каждой кладе за последние сто лет и подсчитаешь видовые потери до последней молекулы, это не будет иметь ровным счетом никакого значения. Всем наплевать! Ты борешься с реальностью».

За последние годы этот голос стал вечным спутником Брюкса. Он даже не обрывал его тирады. А когда тот наконец иссяк. Дэн подытожил: «В общем, биологи из нас, по-любому, отвратные». И пусть признание вины прошло довольно гладко — из-за нее Брюксу все равно стало стыдно.

К тому времени, когда он вернулся в лагерь, это уже перестало быть змеей. Брюкс растянул вялые и безжизненные останки на анатомическом столе. Четыре секунды со сказерами — и рептилия уже выпотрошена от горла до клоаки; еще двадцать — пищеварительный и респираторный тракты плавают в отдельных стеклянных сосудах. В кишечнике, по идее, скопилось больше всего паразитов. Брюкс загрузил его в микроскоп и приступил к работе.

Двадцать минут спустя, когда свита из трематод и цестод была лишь наполовину внесена в каталог, вдалеке прогремел взрыв. По крайней мере звучало это так; мягкий, приглушенный «бах» далекой канонады.

Брюкс оторвался от работы, обозрев пустынную панораму, раскинувшуюся между тщедушными сучковатыми стволами.

Ничего. Ничего. Нич…

«Так. Минуточку…»

Монастырь.

Дэн схватил очки с мотоцикла, дал увеличение и сразу обратил внимание на торнадо.

«Как-то он слишком сильно вертится для столь позднего времени».

Потом увидел, как справа, за строениями, в гаснущих сумерках кружатся, парят и растворяются клубы темно-коричневого дыма.

Само здание вроде не пострадало.