Гостья из Корка

11 марта 1801 года заговорщики убили императора Павла I. На престол вступил его сын Александр, обещавший править «по уму и сердцу бабки Екатерины». Такие перемены не могли не обрадовать княгиню, она написала молодому монарху восторженное письмо: «Вы, милостивый государь, знали мою бескорыстную личную преданность бабушке Вашей… льщусь также, что изволили знать мою к Вашему Величеству еще с младенчества… любовь… Если бы телесные силы мои дозволили, я бы не мешкав повергла себя к стопам Вашим, но лета, а паче печали, придвинули меня к дверям гроба».

«Дряхлая старуха из уединения» была приглашена в столицу, ей предложили занять прежние должности при дворе и в Академии наук. Ее брат Александр стал канцлером, H. M. Карамзин неодобрительно назвал его «атаманом шайки» молодых друзей царя, обсуждавших либеральные реформы.

Казалось, с зарей новой эпохи должна была воспрянуть и Дашкова. Но она прожила свой век, болезни не позволяли с прежней энергией браться за дело. К тому же не всё происходящее вокруг нравилось княгине: «Петербург сильно изменился со времен императрицы. В нем были либо якобинцы, либо капралы». Однажды в доме Александра Романовича горячо заспорили о временах Екатерины II, царицу обвиняли во всех смертных грехах. «Это вызвало во мне чувство, которое я не хочу и, пожалуй, теперь не сумею описать, — вспоминала княгиня. — Моя речь, сказанная против этих нареканий, дышала искренностью и горячностью». По словам княгини, критики «не умели отличить… недобросовестности или невежества исполнителей от чистоты и глубины намерений императрицы».

Стоит ли верить в искренность княгини? А почему нет? Пороча покойную государыню, порочили дело жизни Дашковой — переворот 1762 года. Порочили ее самою. Если Екатерина Романовна и не произносила в действительности речи за столом у брата, то мемуары были для нее полем реализации упущенных возможностей.

В начале XIX века, пожалуй впервые в русской истории, интеллектуальные круги общества столкнулись с проблемой личной памяти о прошлом и ее неоднозначной интерпретации. Люди перестали мыслить одинаково. А за устное высказывание «своей правды» уже не карали свыше. Обстановка была много свободнее, чем позволяли старые законы — теперь почти не применявшиеся. А контраст с царствованием Павла I был столь разителен, что и малое послабление казалось «вольностью».

Для княгини изменение настроений в обществе стало особенно важным. Покойный государь посягал на ее память, старался заставить думать, будто славные страницы биографии были позорными. А свою память Дашкова хотела передать потомкам. Но ее голова хранила такие картины жизни императорской семьи, какие не понравились бы ни одному государю, будь он хоть либерал, хоть консерватор.

То, что знала Дашкова, не могло быть издано в России. Во всяком случае, без купюр. Чтение же мемуаров убеждает: они целиком огромная купюра. Поэтому, смеем утверждать, княгиня с самого начала хотела издать воспоминания в Англии, о чем говорят и ее угрозы Потемкину.

В те времена мемуары часто ходили в списках. Их копировали для себя, от руки, и передавали для чтения тем, кому было интересно. Однако княгиня не рассчитывала на этот круг. В России, по горячим следам, нашлись бы лица, способные возразить и возмутиться вопиющими несообразностями, как сделал брат Дашковой — Семен Воронцов. «Записки» были адресованы читателю, отделенному от событий если не временем, то общей неосведомленностью.

Для помощи в задуманной работе княгине потребовался бы человек образованный, литературно одаренный и принадлежащий британской культурной традиции. Она нашла таких помощников в лице Марты и Кэтрин Уилмот (Вильмот). Первая приехала к княгине в 1803 году погостить и осталась в качестве компаньонки.