Александр Шувалов отвел ее посмотреть родильную палату — голую, унылую комнату, где неприкаянно стояла кое-какая мебель, обтянутая малиновой камчатной тканью. Холодный воздух с Невы проникал туда сквозь щели в двух окнах с плохо пригнанными рамами. В саму родильную палату можно было попасть лишь через крошечную переднюю, которая также была очень скудно обставлена. Эти покои были совершенно не приспособлены для облегчения мук роженицы, которые ей вскоре предстояло перенести.

«Я увидела, что буду там полностью изолирована, — писала Екатерина, вспоминая те дни, — и лишена какого-то бы ни было общества, низведена до уровня немого камня». Даже Петра, чье присутствие было ей неприятно, и того не будет поблизости, и это выводило ее из состояния душевного равновесия. Она винила во всем урода Шувалова и пожаловалась княгине Гагариной и Сергею. У обоих это вызвало тревогу, однако они были бессильны что-либо изменить.

В конце концов, ребенок, которого она вынашивала, представлял большую ценность, это был наследник трона Романовых. Его рождение будет, событием, освященным небесами, событием, которого с нетерпением ждут и о котором молятся по всей стране, знак особого благоволения бога к России и ее народу. Екатерина должна была стать всего лишь сосудом, содержащим этот божий дар. Удобно или не удобно будет она себя чувствовать при этом, не имело никакого значения в свете высшей цели, которой она подчинялась.

Тело уже переставало ее слушаться. Екатерину, полную страха и дурных предчувствий, в ночь на 19 сентября уложили на кровать в продуваемой сквозняком родильной палате. Через несколько часов она проснулась от сильных болей. Начинались предродовые схватки. Срочно вызвали повитуху.

Разбудили Петра и Александра Шувалова, который известил императрицу о начале родов. Накинув плащ на ночную сорочку, Елизавета пришла в родильную палату, где Екатерина лежала на жестком ложе — подобии современного операционного стола, установленном рядом с кроватью. По ее телу пробегали частые и сильные судороги. Императрица бодрствовала всю ночь, молясь перед своими иконами о благополучном разрешении от бремени, а повитуха щупала живот Екатерины. Схватки продолжались все утро, а около полудня на свет появился младенец. Повивальная бабка подняла его на всеобщее обозрение: это был мальчик с хорошо сформировавшимся телом и, очевидно, здоровый. Как только его обмыли и по русскому обычаю туго запеленали в длинные куски холста и фланели, государыня призвала своего духовного отца и велела дать младенцу имя Павел. По этому поводу с Екатериной даже не посоветовались: ее мнение все равно бы не приняли в расчет. Павлом звали брата Елизаветы, первого ребенка, родившегося у Петра Великого и его второй жены Екатерины и умершего в младенчестве.

После того как священник закончил читать молитвы, императрица забрала младенца и, велев повитухе следовать за ней, торжественно ступая, покинула родильную комнату. Вслед за ней ушли Петр и Шуваловы, оставив Екатерину одну, если не считать фрейлину мадам Владиславу, которая так боялась что-либо предпринимать без точных указаний государыни, что роженица оказалась полностью предоставлена самой себе.

«Я оставалась лежать на ужасно неудобном ложе, — вспоминала Екатерина в своих мемуарах. — Я сильно вспотела и умоляла мадам Владиславу переменить постельное белье и помочь мне перебраться на кровать. Она ответила, что не осмеливается сделать это без разрешения». Когда Екатерина попросила пить, последовал точно такой же ответ. Три часа она оставалась там же, где произвела на свет ребенка, мучаясь от холода и жажды и чувствуя себя глубоко несчастной. Тонкое покрывало, мокрое от пота, трепетало от сильных порывов холодного ветра. Мадам Владислава послала за повитухой, но императрица не разрешила той отлучиться и оставить без присмотра новорожденного. Наконец к Екатерине заглянула жена Александра Шувалова и пришла в ужас, увидев, что она все еще на жестком ложе в том же состоянии, что и несколько часов назад.