Изменить размер шрифта - +
Однако это толкнуло Клода, желавшего показать, сколь далеко простиралось страдание, вызванное этой смертью, сказать:

– Я получил от Элен отчаянное письмо. Я и не подозревал, что заставил ее так его полюбить.

В этот момент у Эрбийона возникло ощущение, что если он промолчит, то предаст память Тели, и он воскликнул:

– Это я с самого своего приезда сюда…

Продолжить он не осмелился. Клоду показалось, что поднялся последний темный занавес.

Прежде чем сесть в самолет, они больше не произнесли ни слова.

 

Ледяные иголки покалывали пальцы стажера, который растирал руки, чтобы уменьшить эту пытку холодом. Он знал, что терпеть придется еще долго, так как они возвращались с задания из далекого немецкого тыла и, чтобы уменьшить риск, летели в шести милях над землей.

Он увидел знакомые пейзажи: Эсну, сто восьмую высоту, плато де Росни, теперь занятые противником. Однако физическое страдание быстро перехлестнулось грустью, накатившей на него над теми местами, где он родился для жизни в эскадрильи, где он познакомился с Бертье, Дешаном, Тели, где он так благодарно связал свою судьбу с Мори, где осталось так много его иллюзий.

Нечто вроде шейной колодки давило ему на плечи, казалось, что его суставы застыли навсегда. Малейшее движение требовало огромных усилий. Ему казалось, что его виски не выдерживают давления, с каждой секундой все возрастающего, и что именно в этом причина того, что у него болит голова, по которой словно стучат молотком.

Перед ним шлем Клода и его меховой воротник ни на дюйм не изменили своего положения. Мори, экономно рассчитывавший движения, тоже задыхающийся в этой атмосфере, в которой сердце работало в невыносимом беспорядке, следил лишь за тем, чтобы не заклинило мотор.

На этой высоте линии поверхности земли перемещались столь незначительно, что казалось, будто самолет, летящий на полной скорости, неподвижно застыл на месте. Взгляд охватывал все тот же обширный и словно незыблемый горизонт; зеленое, на плоскости растянутое полотно, расшитое серыми нитями – дорогами, голубыми – реками.

Время от времени Эрбийон пускал в ход всю свою энергию, чтобы приподниматься, осматривать небесную ширь. Им руководила, скорее, привычка, чем сознательная воля. Оцепенение, охватившее его целиком, делало равнодушным к мысли об опасности. Клод находился в похожем притуплённом состоянии.

Однако если части их тел были скованы болезненной вялостью, разум сохранял обычную активность. Только можно было подумать, что абстрагирование от тела способствовало возникновению в нем кристальной ясности и исключительного отстранения от предмета размышлений. Их мысли шевелились с прохладцей, а чувства, обычно заставлявшие их страдать до глубины души, задевавшие самые тонкие ее струны, казались отвлеченными понятиями.

Поэтому Мори сурово сдерживал внешнее проявление своего горя.

Он представлял себе, фрагмент за фрагментом, тот первый вечер, когда Эрбийон пришел к нему, созревание их дружбы, возникновение их экипажа, общность рефлексов, предчувствий, волшебное, чарующее взаимопонимание.

Затем отъезд Эрбийона в Париж… его возвращение… и этот ад. Ад подозрения, ежедневно становящегося более определенным, подтверждавшегося, оправдывавшегося.

Как, чтобы его подавить, смог он решиться поверить, что для Эрбийона речь шла лишь о простом, робком чувстве зарождающейся любви? Как, оказалось, мало нужно было ему для счастья! Опровержение не замедлило дать о себе знать. Теперь вывод напрашивался сам собой, такой же ясный, тяжелый и леденящий, как этот непригодный для дыхания воздух.

Словно предупрежденный о том, что Мори коснулся запретной грани, Эрбийон в ту же самую секунду ощутил непреодолимую потребность действовать. Он выпрямился. Вытянул свои неподатливые члены. Прямо под собой он увидел Веслу и понял, что скоро они окажутся в дружеской зоне.

Быстрый переход