Гости едва могли дышать из-за вони, к которой примешался вездесущий запах гниющей рыбы и копры. Все они прижали платки к носам.

Но атаке подверглись и их глаза.

В первые мгновения товарищей Бёртона поразила архитектура, потому что они никогда не видели ничего похожего. В построенных из кораллового известняка личных домах и общественных зданиях не было ни одной прямой линии, ни одна арка не повторялась дважды; дома стояли в таком беспорядке, что иногда расстояние между ними казалось сквозным проездом, а иногда приходилось идти гуськом.

Закрытые ставнями окна, к каждой двери пришпилен листок бумаги с грубо написанным изречением из корана.

— Это еще зачем? — спросил Кришнамёрти.

— Защита от колдовства, — объяснил Бёртон.

Они шли мимо жителей Занзибара — шумной беспорядочной толпы африканцев и арабов, китайцев и индусов. Британцы видели среди них моряков и рыночных торговцев, рабочих и коробейников, крестьян и рыбаков, и просто бездельников. Видели богатых и бедных, калек и нищих, и воров.

И видели рабов.

Суинбёрн первым увидел свидетельство самой печально знаменитой индустрии острова. Они протискивались через хаос Соляного Базара, пропитанного резким запахом мускуса — люди Саида изо всех сил махали палками, расчищая дорогу — и тут маленький поэт внезапно взвыл от отвращения. Бёртон, проследив за его потрясенным взглядом, увидел возглавляемую погонщиком вереницу скованных цепью рабов, пробивавшуюся через толпу справа от них.

— Какое зверство! — взорвался Суинбёрн. — Ричард, почему наш флот не прекратит это?

— Он не может быть одновременно везде, — ответил королевский агент. — При всех наших успехах на западном побережье Африки, здесь, на востоке, эта несчастная торговля продолжается.

Поэт, дико размахивая руками, попытался было подойти к рабам, но Бёртон удержал его:

— Не глупи, Алджи. Каждый год через Занзибар проходит больше сорока тысяч рабов — ты не добьешься ничего, только навлечешь на нас неприятности.

Суинбёрн с ужасом посмотрел на несчастных мужчин и женщин, которых гнали как стадо скота, и еще долго после этого молчал — нехарактерное для него поведение!

Наконец Саид привел их на большую улицу, ведущую прямо к дворцу.

Они уже подошли к самому входу в приземистое здание с огромными окнами, когда Томас Честон заметил высокие пурпурные облака, внезапно заклубившиеся в юго-западном небе.

— Мсика, — сказал ему Бёртон. — Сильный дождь. Сейчас сезон дождей — самое худшее время для начала экспедиции, но мы и так задержались на два месяца и не можем ждать.

— Мы англичане, — отрывисто, в своей обычной манере, сказал Честон. — Привыкли к дождю.

— Не к такому, старина. Ты увидишь сам.

Внутри дворец мало отличался от хижины — покрытый гнилой красной черепицей, двухэтажный, квадратный, и почти ничем не украшенный.

Через большие входные двери их провели в приятный вестибюль, вверх по лестнице и в приемную. Саид на несколько минут ушел, потом вернулся и объявил, что принц готов принять их. Четверо мужчин вошли в большую узкую комнату, обставленную шелковыми занавесами, диванами, столами, лампами, избытком подушек и разноцветными птицами, поющими на балках потолка.

Принц Сайид Маджид приветствовал их по-европейски, сердечно пожав руку каждому. Он оказался молодым человеком, худым, с приятным лицом, хотя и испорченным ужасным числом оспинок.

Они сели вместе с ним на пол, вокруг низкого стола, и подождали, пока два невольника принесли засахаренные фрукты, печенье и стаканы с шербетом.

— Как приятно мне опять увидеть тебя, Бёртон, — сказал принц на чистейшем арабском.