— Салют, мужики!

В качестве ответного приветствия Илья получил от потомства два полновесных горшка. Гири, эспандер и ледяная вода прогнали остатки сна, а Мария все еще валялась в кровати, сладко уткнувшись в подушку, и, видимо, совсем не собиралась просыпаться. «Опять сидела всю ночь», — понял Здоровякин, обнаружив на кухонном столе ноутбук. Через минуту он уже гремел кастрюлей — варил манную кашу.

Каждое утро, выполняя однообразные, но необходимые процедуры, Илья думал об одном и том же: нельзя оставлять детей на Машу. Это было лейтмотивом его ежедневных переживаний. Увлеченная работой, Мария не замечала ничего вокруг. С диким сожалением, после пятикратного напоминания со стороны Леши и Антоши, она отрывалась в обед от монитора, чтобы разогреть приготовленный Здоровякиным суп и накормить детей. Необходимость выводить близнецов на прогулку сначала навевала на Машу уныние, пока она не сообразила брать с собой блокнот и ручку и предаваться составлению компьютерных программ, сидя на краю песочницы. Предоставленная автономность радовала малышей, и хотя, отдавая дань природному темпераменту, они иногда исчезали из песочницы, но всегда тут же возвращались обратно. Наверное, понимали, что задумчивая мама и не заметит их отсутствия, а к полной и исключительной свободе еще не были морально готовы. Другие мамаши трепетно выполняли материнский долг — с истошными воплями носились по двору за короедами, не давали им утонуть в луже, беспрестанно делали замечания, вытаскивали из-под колес автомобилей, спасали от злых собак. В глазах этих доблестных матерей Маша была равнодушным извергом, готовым бросить малюток на произвол судьбы.

— Вставай, работяга, — растолкал жену Илья. — Детей покормил. Ухожу на работу. На обед не приду.

— Да?.. — выдохнула теплая, сонная Маша и вытянула трубочкой губы для поцелуя. — Я тебя так люблю…

Из детской доносилось напряженное пыхтенье. Дети сперли из кухонного пенала две пачки печенья и теперь размачивали его соком. Из образовавшегося липкого материала они увлеченно ваяли на стене комнаты барельеф.

После похорон мужа Настасью носило по волнам отчаяния, как шхуну, сорвавшуюся с якоря. Якорем был Никита, теперь его не стало. Вино и транквилизаторы раскрасили мир мрачными нереальными красками. Настасья блуждала в фиолетовой мгле, кружилась в темно-лиловом водовороте, слепла от внезапных магниевых вспышек. Прорываясь сквозь розовую пелену в действительность, она понимала, что там ее ждут только слезы, и вновь погружалась в разноцветное забытье.

— Настя, Настя-а-а, — тормошил кто-то ее. — Из милиции пришли-и-и…

Что-то непонятное, огромное, тяжелое, как каренинский паровоз, надвигалось на нее.

— …питан-тан-тан… ровякин-кин-кин… — отозвалось в голове шаманским бубном.

Настасья сжала виски пальцами.

— Я из уголовного розыска, — повторил Илья. — Капитан Здоровякин.

— Вы вполне соответствуете своей фамилии, — тихо сказал чей-то чужой, не Настасьин, голос. Она с трудом поймала капитана в фокус. В руке Настасья держала наполовину пустую бутылку вина. Илья сверху вниз смотрел на женщину. Ее кружевной пеньюар позволял принимать в нем посетителей только с условием, что посетители слепы, как новорожденные котята, или, по крайней мере, гомосексуалисты. Так как Илья обладал стопроцентным зрением и здоровыми инстинктами, то видеть женщину слегка завернутой в кусок прозрачной тряпки было для него не совсем удобно. Не помогало успешному расследованию убийства.

Красота Настасьи была очевидна и несомненна, хотя временно пострадала от потоков слез. Несчастные серые глаза, распухшие губы… Илья неожиданно почувствовал, как тонкая острая игла жалости мягко вошла в его сердце.