|
Это лицо… Он отнял у него пиджак, который сам же положил ему под голову. Она старалась проглотить, потянулась за своим стаканом; может, если запить глотком пива, – вкус получился отвратительный, интересно, что если сначала съесть сандвич, а потом – пиво, потом опять сандвич, то еще ничего. А вот если (все равно как хватануть ложку горячего жаркого и запивать вином, чтобы охладиться; такая смесь во рту получается, просто мерзость – ).
Хуан откинул ей волосы со лба, дунул на лоб. Улыбнулся. – Тепка-растрепка, лягушачья попка, не печалься, не болей, выздоравливай скорей. Клара положила сандвич на тарелку и прижалась лицом к груди Хуана; тот обнял ее рукою, отгораживая от всего вокруг. – Пошли, подышим на улице, – сказал Андрес репортеру. – А ты, Стелла, останься. На улице еще не совсем стемнело, свет, казалось, падал сверху. Порт тонул в тумане, люди выныривали из тумана, переходили через улицу или останавливались на углу (несколько человек уже стояли там и тихо разговаривали). Человек на другой стороне осторожно раскуривал сигарету. Репортер некоторое время рассеянно смотрел на него. На лицо, на руки налипала влажная, вязкая пленка. Казалось, будто ты грязный. – Знаешь, – сказал Андрес. – Надо их каким-то образом вытащить отсюда. – Согласен, – ответил репортер. – Скажи – каким. – Скажи, скажи… Посмотри на эту букашку. Бабочка отыскивала двери в бар. – Угу. – Бедняжка из кожи лезет вон, а открытая дверь у нее перед носом. Поразительно, до чего бабочки удобное пособие для практической философии. – Все мои симпатии – на стороне бабочек, – сказал репортер. – Они оба упрямятся, – сказал Андрес. – Сам не знаю, как мне их убедить. – Понятно. – В конце концов, мы с тобой можем остаться. И Стелла – тоже. Что с нами может произойти? – Ничего. Здесь вообще никогда ничего не происходит. – Они – другое дело. Не знаю, но мне так кажется. – Да, – сказал репортер и раздавил букашку, которая ползла по его ботинку; букашка треснула сухо и весело. Глядя в глубину улицы (там, на земле, рядом с дощатым настилом стоял оставленный им стакан), он различил слабое свечение (его поглощал туман) – это меж желтых лоскутьев тумана голубоватым огнем светились доски, служившие тротуаром. – Смотри, дурной свет, – сказал он. – Сырость, гниение, а в результате всегда – прелестный голубой свет. – Небо – это брюхо мертвого прошлого, – произнес голос Хуана. Он поравнялся с ними. – Красивые вещи говорятся сегодня ночью… Андрес собрался, было, ему ответить, но тут послышался пронзительный свист и хриплый крик со стороны центра, а над Виамонте занялся красноватый отсвет, окрасивший и туман, и воздух далеко, насколько хватало глаз. – Ca chauffe, – сказал репортер и тихо присвистнул. Группа людей на углу тотчас же рассыпалась, на бегу роняя обрывки фраз. Остались только человек, спокойно куривший на углу Бушара, и черный грязный пес, лаявший в небо. – Дай мне поговорить с ним, – сказал Андрес репортеру. – Хуан, пройдемся немного. – Давай, – сказал Хуан, глядя вслед репортеру, возвращавшемуся в бар. – Пусть он посидит с девочками. Ты слышал крики? – Посмотри туда, – сказал Андрес. Отсюда зарево в небе казалось еще ярче. – Интересно, что это не похоже на пожар. – Туман, – сказал Хуан. |
