Лес кругом побелел, укрытый одеялом свежего снега. На деревьях не осталось ни капли зеленого, желтого или бордового; одни только бурые стволы развесили ветви. Годы, прожитые в лесу, внушили ей глубокое уважение к деревьям. В них многое можно любить, и не в последнюю очередь их решимость жить.

«Тебе не кажется, что мы немного похожи на деревья?»

Зимой идти к Сельскому Дому было труднее. Снег утяжелял содержимое магазинной тележки: двухкилограммовые тубусы с корицей весили как четырехкилограммовые, свечи и сублимированные продукты словно удваивались в размерах.

В прошлый раз, просунув припасы в специальный лючок в двери, она почувствовала на себе чужой взгляд. Зайдя в ближайшую рощу, быстро обернулась и поискала глазами щелку на заколоченном окне спальни, в которую за ней следила юная она. Вот оно, подумала Нико, понимание, что Доставщик – человек, а не волшебные птички.

Она резко остановилась…

«Будь Внимающей».

Вот. Низкий гул.

Его ни с чем не спутаешь.

Выпустив ручку тележки, она достала из кармана в комбинезоне компактный полиэтиленовый тент. Быстро обернула им тележку, продела края под колесами и связала углы. Закончив, вонзила металлические крюки на ботинках глубоко в снег и в мерзлый грунт под ним и стала ждать.

Доставщик

Даже спустя девять лет, что мы провели вместе, я для нее по-прежнему чужая. Она требует к себе внимания, но, едва получив его, исчезает. Копаюсь я в огороде, рублю дрова или вожусь с самопальным фильтром для воды – неважно, кошка подходит, мяукает до тех пор, пока я не откладываю все дела и не усаживаюсь тут, положив ее к себе на колени. Проходит обычно четыре минуты, а потом она поднимает на меня точно такой же вот взгляд и сбегает назад в лес, триумфально задрав хитрый хвостище. Я все детство прожила с собакой, и эти девять лет с котом для меня – сплошной вынос мозга. Однако глаза Святого Иоанна теперь старше, шерсть вокруг носа и ушей поседела, и я не могу отрицать, что, когда этой кошки не станет, мне будет ее не хватать.

– Я Нико, – говорю и нежно чешу ей спинку. – Человек в трех актах.

Стои́т начало апреля, деревья дышат и оживают. Не как растения, но как люди: говорят, любят, смеются. Несколько лет назад я их хорошенько подстригла, придав их отношениям с солнцем новую форму, и вот сейчас воздух полнится их болтовней, они тянут ветви друг к другу и ко мне. Какое уж тут одиночество? Позади хижины река Мерримак бежит, дикая и свободная, такая громкая по ночам (или так только в апреле?).

Времена года – ритмы планеты, под которые вынуждено подстраиваться все на свете.

– Акт первый, в Сельском Доме с моими любимыми.

Сельский Дом теперь стоит пустой, все добро из него я давно перенесла сюда и пустила в ход: запаянные ведерки, свечи, зажигалки, мыло, соль и сахар. Те фляги с фильтрами, что еще оставались, я выпотрошила и встроила содержимое в пищевые контейнеры, соорудив большое очистное устройство.

Хижина Лейбовица – не жизнь после жизни, но для меня она как жизнь после всего. Она меньше, чем я запомнила, но и уютнее. Матрасы сложены в углу, у двери висит биокостюм, а на прикроватной тумбочке вместо детского рисунка стоит теперь фотография моих родителей в молодости.

На стене, на месте схемы Баклана, висит теперь самый идеальный набросок, подаренный мне когда-то самой чистой душой. На рисунке этом женщина сидит в будке киномеханика старого кинотеатра, а у нее с шеи свисает на цепочке серебряный ключик, что чиркает по лбу ее маленького, милого сына.

Спустя годы я нашла для него идеальное место.

– Акт второй, одиночество в доме электрического света.

Мои сады пышны: цветы на могилах и под кровавым деревом; на опушке перед домом – овощи, фрукты и травы.