Фиан пожал плечами, и его юный взгляд вдруг постарел.

– Вот, – он прижал к себе арфу.

– Ты сказал, что она твоя. А он назвал тебя вором. Так что же ты украл?

– Она моя, – он взял ее поудобнее и прикоснулся к струнам. – Она так долго висела в его зале, что он решил, что это его собственность. Струны на ней были обрезаны и мертвы.

– А как она к нему попала?

Фиан перебрал низко звучащие струны, и лицо его потемнело.

– Она принадлежала моему отцу, а до него – его отцу, и они играли на ней в Дун‑на‑Хейвине перед королями. Она очень древняя, эта арфа.

– Ах, да, она древняя, и смастеривший ее знал свое дело. Королевская арфа. Но как она попала во владения Эвальда?

Светловолосая голова юноши склонилась ниже над арфой, и пальцы его безответно перебирали струны.

– Я заплатила, чтоб он оставил ее и тебя, – промолвила она. – Неужто ты не дашь мне ответа?

Звуки затихли.

– Она принадлежала моему отцу. Эвальд повесил его в Дун‑на‑Хейвине, перед тем как сжечь двор. За песни, которые слагал мой отец, за правду, которую он пел, о том, как приближенные короля оказались на деле совсем не теми, за кого себя выдавали. Эвальд был ничтожнейшим в его дружине, мелким даже в своем великом злодеянии. Когда король умер, а Дун‑на‑Хейвин горел, отец спел им свою последнюю песню. И был схвачен ими, то есть Эвальдом – живым или мертвым, я так и не знаю. Эвальд повесил его во дворе на дереве, а арфу Дун‑на‑Хейвина забрал себе. В насмешку над моим отцом и королем он повесил ее на стене в своем зале. Так что она никогда не принадлежала ему.

– Повесил собственного арфиста короля!

Фиан не поднял на нес глаз.

– А, он сделал еще и не то. Но с тех пор прошло уже семь лет. И вот пришел я, когда вырос, и начал бродить по дорогам, играя во всех замках. Последним был Кер Велл. Ему – в последнюю очередь. Всю зиму я пел любимые Эвальдом песни. Но на исходе зимы я прокрался ночью в зал и починил арфу, а затем бежал через стену. На вершине холма я вернул ей голос и спел песню, которую он помнил. За это он и преследует меня. А кроме этого мне больше нечего сказать.

И тихо Фиан запел о людях и волках, и горькой была та песнь. Вздрогнула Арафель при звуках ее и поспешно попросила его остановиться, ибо в своих тревожных снах Эвальд услышал ее и завертелся, и, вздрогнув, пробудился в поту.

– Спой теперь что‑нибудь более доброе, – попросила она. – Более светлое. Эта арфа не была создана для ненависти – дар моего народа королям людей. Случалось раньше мы одаривали их, разве ты не знал? Звук ее проникает во все миры Элда – твой и мой, и гораздо более темные тоже. Никогда не пой темных песен. Играй мне светлые мелодии. Воспой мне солнце и луну, и смех, спой мне самую светлую песню, которую ты знаешь.

– Я знаю детские песни, – с сомнением ответил он. – И походные песни. И великие песни, но наше время словно создано для темных песен.

– Тогда спой мне песни для малышей, – сказала она, – те, от которых смеются люди – о, арфист, как мне нужен смех, больше, чем что либо иное.

И Фиан послушался ее, пока луна всходила над деревьями, а Арафель вспоминала песни былых лет, которые мир не слышал уже много веков. Она напевала их нежно, а Фиан слушал и подхватывал мелодию на арфе, пока слезы радости не начали струиться по его щекам.

В этот час в Элдвуде не могло случиться ничего дурного: духи недавних времен, что крались, пугали и боролись с человеком, бежали в иные места, не находя здесь ничего знакомого; и древние тени, дрожа, расползались в разные стороны, ибо они были памятливы.

Но время от времени эльфийская песнь обрывалась, ибо Арафель ощущала прикосновения зла и ничтожности внутри себя, и холод пронзал ее как железо, принося с собой чувство ненависти, которое она никогда не знала, так близко.