Однажды, оставшись в полуподвале одна, попробовала позвать кого-нибудь на помощь. Влезла на шаткие дощатые козлы, заменявшие стол, ручкой поварешки — ножи Федя ей не оставлял — с трудом отковыряла окаменевшую в щелях замазку, срывая ногти и в кровь обдирая руки, вынула узкую продолговатую раму, закрывающую узкое продолговатое окно — и чуть не потеряла сознание от холодного сырого воздуха, обрушившегося на нее внезапно и тяжело, как водопад. Воздух пах весной. В нем было много запахов, и довольно противных тоже, но в нем был кислород. Воздух пах жизнью, а княгиня в этом полуподвале уже забыла, как пахнет жизнь. Этот запах внушал надежду. Те, кто живет на свободе, в этом воздухе, в этом запахе, — они, конечно, все нормальные! Они обязательно помогут ей, спасут ее от буйнопомешанного комиссара, позовут полицию, взломают дверь, выведут ее из этой ямы на белый свет, на чистый воздух, на этот пахнущий жизнью воздух…

Княгиня отдышалась, пристроила вынутую раму на козлах, вытянулась изо всех сил к узкой щели окна и, цепляясь ободранными пальцами за щербатый край проема, отчаянно закричала:

— Помогите! На помощь! Кто-нибудь! Пожалуйста, господа, помогите мне!

Она долго кричала. Почти совсем охрипла и очень замерзла. С трудом слезла с козел, сняла с деревянных нар грязное колючее одеяло, завернулась в него, стараясь не дышать, — от одеяла несло вонью буйнопомешанного комиссара Феди Клейменого, — и опять полезла на козлы, уже не надеясь, что ее кто-нибудь услышит. Но хоть подышать немножко запахом жизни… Мимо окна по тротуару застучали шаги — твердые, уверенные, широкие шаги молодого, сильного мужчины. Может быть, военный? Военные всегда приходят на помощь тем, кто попал в беду.

— Помогите! — закричала она из последних сил, цепляясь окоченевшими пальцами за проем окна. — Умоляю вас! Сударь, помогите, пожалуйста! Я умираю…

Шаги смолкли, в проем окна посыпался какой-то мусор, на плечо ей шлепнулся ком сырого грязного снега, и молодой, веселый, слегка гнусавый голос — близко, наверное, говоривший к самому окну наклонился, — спросил:

— А шо ета, а? Баба или ишшо хто? Или кошонок мявчить? Ей, кошонок! Ты шо мявчишь? Свалилси? А вот не лазь в чужуя фатеру! Кысь — кысь — кысь… Ихде ты тама?

На княгиню посыпался еще какой-то мусор и комья сырого снега, а потом в проеме показалась рука — широкая мужская рука с растопыренными пальцами. Княгиня вцепилась в эту руку обеими своими руками и отчаянно заговорила, захрипела сорванным голосом, стараясь только не разрыдаться:

— Это я! Это не котенок, это я… Пожалуйста, спасите меня… я умираю! Меня держат взаперти… Ах, боже мой, я так давно не видела неба… Сударь, вы добрый человек, я это чувствую, вы готовы даже котенку помочь… Помогите же мне! Этот сумасшедший закрывает меня здесь на замок, иногда даже хлеба не оставляет, я голодаю, а ведь у меня будет ребенок! Боже мой, разве так можно с живыми людьми…

Она не сразу заметила, что рука исчезла, а она опять цепляется за выщербленный проем окна. И говорит, говорит, говорит что-то неизвестно кому… И неизвестно на каком языке. Вот только что, кажется, что-то сказала по-французски.

— Та-а-ак… — протянул голос за окном. — Значица вона шо… Эт-та же ж… Аха. Эт-та ты хто ж такая? Эт-та же ж ты шпиёнка немецкая, а?!

— Нет, нет, что вы! — испугалась княгиня.