— Знакомство с вами стало для меня большим событием, госпожа Костелло.

— Для вас просто Элизабет. Извините за «трон».

— Примите, пожалуйста, от меня вот это, Элизабет. — Она вынимает из сумки книгу. На обложке — женщина в греческой тунике со свитком в руках. Название гласит: «Женщина и память: к истории вопроса». Автор Сьюзен Мёбиус.

— Спасибо большое. Прочту с удовольствием.

Во время интервью он сидит в сторонке и наблюдает, как перед камерой мать моментально перевоплощается: она становится именно такой, какой ее хотят видеть, — остроумной и ироничной. Как из рога изобилия сыплются сценки времен ее детства, проведенного в австралийской глуши («Вы даже не представляете, до чего огромна Австралия. Мы, поздние поселенцы, всего лишь крошечные букашки на ее крупе»); байки из мира кинематографа — об актерах и актрисах, с которыми ее сводила судьба, об экранизациях ее романов и ее мнении по этому поводу («Фильм всё упрощает, такова природа кино. Оно пишется широкими мазками, и с этим ничего не поделаешь»). Далее — благосклонный кивок в сторону современного мира («У меня сердце радуется, когда я вижу, сколько теперь вокруг молодых, сильных духом женщин, которые знают, чего хотят от жизни»). Она умудряется втиснуть в рамки интервью даже свое хобби — наблюдение за птицами.

Съемка закончилась. Книгу Сьюзен Мёбиус мать чуть не забыла. Джон достает ее из-под стула.

— И почему это люди всегда всовывают мне свои опусы? — бормочет она. — У меня и места-то для нее нет.

— Зато у меня есть.

— Ну и бери на здоровье. Тем более, что по-настоящему ее интересовал ты, а не я, она охотилась за тобой.

Он читает дарственную надпись: «Элизабет Костелло — в знак признательности и восхищения».

— Я? Что ты! В этой игре я всего лишь пешка, — произносит он почти без запинки. — Это тебя она и любит, и ненавидит.

Он не запнулся, хотя и мог бы. Потому что слово, которое первым пришло ему на ум, было не «пешка», а «щипчики». Щипчики для ногтей, которые после использования завертывают в мягкую ткань и убирают до следующего употребления.

Мать молчит. Но на губах ее мелькает улыбка, которую он трактует однозначно: это улыбка торжества.

Свои обязательства перед Уилльямстауном они выполнили. Телевизионщики складывают аппаратуру. Через полчаса такси отвезет их в аэропорт. То, что от нее требовалось, она, можно сказать, исполнила с честью. Одержала победу, причем на чужом поле. Прощальная победная игра. Теперь ей можно вернуться домой, сбросив свой имидж, имеющий, как и любой имидж вообще, очень мало общего с ее истинным «я».

Каково оно — истинное «я» его матери? Джон этого не знает, да, если быть честным, и знать не хочет. Он здесь только для того, чтобы защитить ее, оградить от охотников за раритетами, хамов и всяких сентиментальных клуш. У него, конечно, есть что сказать по этому поводу, но он предпочитает молчать.

А если бы ему пришлось высказаться, то прозвучало бы это так: «Женщина, каждое слово которой вы ловите, словно перед вами сивилла, прорицательница, это та самая женщина, которая сорок лет назад ютилась в дешевой комнатенке в Хэмпстеде. Она рыдала целыми днями и только ближе к ночи выбиралась на улицу, чтобы купить единственно доступную ей еду — чипсы и рыбу, а потом валилась на кровать и засыпала не раздеваясь. Это та самая женщина, которая позднее, уже в Мельбурне, с растрепанными волосами, словно ведьма, металась по всему дому и орала на них, своих детей: „Вы меня убиваете! Вы сжираете меня заживо!“ (После таких сцен он ложился рядом с рыдающей сестренкой и пытался ее утешить. Ему было тогда семь. Это был его первый опыт проявления отцовской заботы.