Ничто между нами больше не будет так, как прежде, по крайней мере, для меня.

Окончательное озарение снисходит на меня внезапно, когда я сочиняю песню в своей спальне. В шестнадцать лет слова изливались словно из некого светящегося отдельного тайника моей души и были определяющими ее и чертовски потрясными.

И штука тут была в том, что это был не первый раз, когда я писал об Элле в песне. Моя самая первая песня тоже была о ней. В то время я ничего такого не имел в виду, но сейчас я вынужден был спрашивать себя, что кроется за этими эмоциональными словами, посвященными ей.

Я пишу, а сам не могу перестать думать о том, что я почувствовал, когда услышал о том, что Элла умерла. Моя рука начинает трястись, ия, перечитывая написанное, нервничаю все больше. Откуда взялись эти стихи? Как, черт возьми, я пришел от графоманства об одиночестве к художественным текстам о человеке, который был для меня всем?

Я чертовски напуган.

Но вместе с тем возбужден.

- Ты в порядке? - спрашивает Элла с тревогой, заходя в комнату.

Непохоже на то, чтобы внешне что-то изменилось между нами с прошлого вечера. Она по-прежнему спала со мной в одной постели, полностью одетая, оставляя между нашими телами небольшой зазор, хотя каждый раз мой член жаждал сократить это расстояние. Мы просыпались и завтракали, болтали с моей матерью, а потом отправлялись обратно в мою комнату рисовать и писать стихи.

Она пристраивает свой раскрытый блокнот на колени, а я бренчу на гитаре и записываю карандашом мои сумасшедшие стихи. Но слова позволяют мне лишь частично отвлечься. Мой взгляд прикован к ней. Я не могу оторвать глаз от ее неповрежденной руки, смело двигающейся по листу, даже когда она замечает это и вскидывает на меня свои большие красивые зеленые глаза.

Когда я осознал, насколько у нее красивые глаза? И какие у нее стройные длинные ноги? И какой нежной выглядит ее кожа? Как же сильно я хочу дотронуться до ее бархатистой кожи... поцеловать ее губы… укусить ее...увидеть ее руку, ласкающую меня...

Внезапно ее рука останавливается, и Элла откладывает карандаш.

- Миша, в чем дело? - она выпрямляется, сидя на кресле-мешке. - Ты смотришь на меня как на привидение.

Я с трудом отрываюсь от своих черных фантазий и перебираю гитарные струны. Однако ее беспокойство отвлекает меня, и едва ли я могу сосредоточиться на том, что я делаю. С Эллой всегда так: когда она переживает обо мне, она смотрит на меня не отрываясь. Мне даже дышать становится трудно, когда я чувствую на себе ее тревожный взгляд.

Она морщит лоб и опирается на кровать, изучая меня.

- Ты что, под кайфом?

Я кайфую от тебя.

Что же мне теперь делать с этим дерьмом?

Я зажимаю гитару между коленями.

- Нет, с чего ты это взяла?

Она пожимает плечами, расслабляет их и заводит прядь своих рыжеватых волос за ухо. От этого движения мое сердце бьется сильнее, а кровь приливает к ушам.

- Ты выглядишь рассеянным, - заключает Элла, - а еще ты побледнел.

- Когда я под кайфом, я не бледнею. - Я сам пугаюсь слабости своего голоса. Мне всегда легко общаться с девчонками, а сейчас я волнуюсь, как оратор перед большой аудиторией.

- А еще я всегда немножко рассеян, когда работаю над песней, особенно когда близок к ее завершению.

Ведь она о моих чувствах к тебе.

- Это чудесно, - радостно улыбается Элла. Это было самое прекрасное зрелище, которое мне доводилось лицезреть.

- Я могу увидеть над чем ты так давно работаешь?

Она убирает блокнот в сторону на пол и опускается передо мной на колени.

Элла берет в руки мой собственный блокнот, а я выхватываю его и прячу за спину. От

этого резкого движения гитара падает на кровать.

- Какого черта, Миша? Неужели ты...? - Она смотрит на меня такими блестящими глазами, словно она еле сдерживает слезы.