- Так, - подытожил Мовшович, - твое представление об Аде мне понятно. Это - доведенные до бесконечности пытки, которые пользовало человечество во все времена. Я бы мог предложить еще кое-какие, изобретенные в неизвестном тебе будущем. Но качественно они ничего не изменят... Самое страшное мучение - не то, которое применят другие. А те, которые человек доставляет сам себе. И нет ничего страшнее, чем вечное похмелье без похмелки. Представьте себе безысходную средненощную тоску, тяжкую депрессию. Когда внешне все вроде бы хорошо. Когда все вроде бы нормально. Когда за стеной спят жена и дети, а тоска толчками заливает сердце и мозг. А похмелки нет. И не будет НИКОГДА! Вот это-то и будет Ад. За грехи. Бесконечные страх, тоска и депрессия... Без конца... Вечно... Во все времена... Скончания которым не будет...

А противоположностью этому Аду существует Рай...

При слове "Рай" ученики встрепенулись.

- Рай, - мечтательно уставившись в ночь, проговорил Францисканец, - это Ад наоборот. Как я себе его представлю. Если грешники будут жариться на сковродках, кипеть в масле, протыкаться бесконечным колом, то праведники будут их жарить, кипятить, протыкать. И так далее. И это - величайшее наслаждение - наказывать зло. Не покладая рук. Бесконечно. И в конце каждого потустороннего дня испытывать радость от честно исполненного долга и ложиться спать. Чтобы с утра снова жарить, кипятить и протыкать. И так до бесконечности... - И Францисканец пустил слюну.

- Уже написан Вертер, - пробормотал про себя Мовшович, а вслух сказал, - Инстисторис и Шпренгер тебе кланялись. Все свои представления о Рае ты можешь воплотить в сегодня. Ты уже пытался с этими двумя, - и Мовшович указал на Раввина и Муллу, - сделать шаг к твоему раю, сжигая этого четвертого. - И Мовшович ткнул пальцев в Трижды Изменившего. - Только ты не учел одного. Бесконечная пытка пытаемых становится тяжкой работой. И очень быстро превращается в пытку для пытаемого. И твой Рай задолго до бесконечности превратится в Ад...

И удрученный Францисканец поник головой.

А Мовшович с вопросом о Рае обратился к Мулле. Мулла грохнулся на колени, воздел руки к небу, что-то провопил по-арабски. А потом убежденно сказал.

- Рай, учитель, это, когда к твоим услугам бесконечная груда разноцветных и разноплеменных гурий. А член стоит, не падая. И приятную усталость от бесконечных оргазмов смягчаешь крепленым щербетом. В неограниченных количествах. И все это вечно...

- Понятно, - прокомментировал Жук. - Шлюхи и кирянство. И все - на халяву. Вот и верь после этого в чистоту помыслов приверженцев ислама...

Мулла подобрал полы халата, чтобы наказать неверного за неверие, но отказался от этого намерения. Сравнив свои и Жука весовые категории, вместо толковища он псевдократно произнес:

- Я полагаю, что всемогущий Аллах должным образом оценит мое воздержание, верное служение ему и в Раю возместит мне недополученное в этой жизни...

- Короче говоря, - сказал Мовшович, - я делаю неутешительный для тебя моральный вывод. В своем служении ты был небескорыстен. Ты служил Господу в рост. Свое благочестие ты вложил на проценты. И думаю я, что Господь, он же Аллах, в создании Рая имел другие намерения. Нежели удовлетворение похоти и жажды, недополученные тобой в этой жизни. Служить Господу нужно не в надежде на воздаяние. А из любви к Нему. Поэтому твои притязания на Рай в твоем собственном исполнении кажутся мне сомнительными.

Мулла поник головой, дав себе обещание забыть о Рае навсегда. Во Всяком случае до того момента, когда это произойдет. Если это вообще произойдет. Если же нет, если же он попадет в Ад, полный, по словам Мовшовича, глухой беспросветной тоски, стало быть, так тому и быть.