- За то, - ответил Измаил, - что ты лишил меня отца. Какой мерой ты судил меня, такой и я судил тебя.

- Око за око, - сказал Мовшович заповедь Господа и поднял меч. И сквозь сверканье меча увидел пустынную землю с горами, пустынями, лесами и реками. И на всей Земле стояли только Измаил, сокращенно Вова, Суламифь, фаршированная семенем Измаила, и пустой-пустой Мовшович. Последние люди Земли.

- Что мне делать, Господи? - спросил Мовшович Господа.

Бог вздохнул и сказал:

- Вот ты, Мовшович, стоишь пред сыном твоим Измаилом, которого изгнал ты по повелению моему, пред сыном твоим Измаилом, который убил сына твоего Исаака. Вот рабыня твоя Суламифь, которая носит семя Измаила в чреве своем. Вот Земля, на которой стоят всего три человека. А вот меч в руке твоей, и конь вороной под седалищем твоим. Ничего не могу посоветовать тебе, Мовшович. А вручаю в руки твои самую большую силу и самую большую слабость. Даю я тебе, Мовшович, свободу воли. Отныне и присно и во веки веков ты сам себе всадник на вороном коне и мера в руке твоей.

И опустил Мовшович плечи под тяжестью слов Господа, ослабли руки его, пал вороной конь, и положил Мовшович меч на сухой песок, повернулся спиной к Измаилу и Суламифи и пошел в пустыню. И не видел, как сын его Измаил, сокращенно Вова, поднял меч, подобрался к отцу и взмахнул мечом над головой отца своего, а потом уронил меч, упал на колени и заплакал. И повернулся Мовшович к сыну своему Вове, опустил старую руку свою на голову сына своего и тихо сказал:

- Не плачь, сынок, не надо... не надо... не надо... Не надо! захлебывался в слезах Мовшович. - Не надо! - Он попытался было дернуться, но два его сына, Костик и Вова, крепко держали его за руки. На губах Мовшовича появилась пена. Она смачивала обрывки пересохшей кожи, перекусываемые коронками передних зубов, заливала подбородок и стекала на вытершуюся обивку дивана.

- Не надо! - кричал Мовшович, но седуксен по капле вливался в его вену, сокращая судороги, заливал мозг, разглаживал извилины, опускал разбухшие веки на багровые глазные яблоки. Пустыня постепенно таяла, таяла Суламифь, кормящая грудью младенца, сына Измаила, внука Мовшовича.

- Не надо... - в последний раз прошептал Мовшович и заснул. Он спал три дня. Жена Ксения каждые три часа будила его, давала таблетки. Мовшович доползал до туалета, мочился и засыпал снова. Через три дня он проснулся, похлебал куриного бульона и посмотрел по телевизору схлест между лидерами партий тряхомудистов и гвоздеболов. С ироническим комментарием ведущего, симпатизирующего партии жопосранцев.

Постепенно он приходил в себя. Так, во всяком случае, говорил знакомый психиатр. Но, как нам признавался потом Мовшович, с его, мовшовической, точки зрения, он, наоборот, выходил из себя, вписываясь в мир, который он не совсем считал своим. А еще через две недели его повели в районный центр трезвости, где в течение трех минут психотерапевт Ида Васильевна закодировала его от пьянства на всю оставшуюся жизнь. А ежели он выпьет, то всенепременно помрет.

"Хорошенькое дело, - размышлял Мовшович, - эта милая пожилая дама дала мне в руки замечательную возможность: самому исчислить время оставшейся жизни, нащупать ее конец и вернуться в будущее прошлое".

Еще год Мовшович жил жизнью, ел, изредка, для порядка, спал с женой Ксенией, писал рассказы, в которых еврейский смех звучал сквозь еврейские слезы. Только смех становился все менее смешным, а слезы текли все более пресные, превращаясь в мутную, но тем не менее дистиллированную воду. Мовшович спрашивал совета у Бога, регулярно посещая попеременно церковь, синагогу и мечеть.

Так же он входил в комнату, закрывал дверь комнаты своей и молился Богу тайно. Он искренне верил, что если он молится тайно, то ему воздастся явно. Но как он нам признавался словами старинной русской былины о Садко, "из жертвы, в море брошенной, не вышло ни ......". Тогда Мовшович собрал свой походный чемодан, взял гондонов дюжину и книгу Мопассан.