В то время как остальные женщины то и дело отдувались и бегали к автомату с газировкой, жаловались на ломоту в спине и отеки на ногах, предостерегая друг друга ни в коем случае не снимать туфли, потому что их потом в жизни не наденешь обратно, Исабель Гудроу оставалась совершенно невозмутимой. Исабель Гудроу просто сидела за столом — колени вместе, плечи расправлены — и печатала с неизменной скоростью. У нее была необыкновенная шея. Для такой маленькой женщины она казалась несоразмерно длинной и вырастала из воротничка, подобно шее лебедя, который плавал тем летом в водах помертвелой реки, безмятежно скользя вдоль ее пенистых берегов.

Впрочем, такой шея Исабель представлялась ее дочери Эми — шестнадцатилетней девушке, которая с недавних пор испытывала неприязнь при виде не только шеи своей матери, а и вообще при виде своей матери и которой в любом случае было не до лебедей. Эми очень мало походила на свою мать. Если у матери волосы были тусклые и тонкие, то у Эми — густые и золотисто-пестрые. Даже теперь, подстриженные так коротко, что едва прикрывали уши, они выглядели сильными и здоровыми. Эми была высокой девушкой, большерукой и большеногой. Но в глазах, хоть они и были крупнее, чем у матери, нет-нет да и появлялось все то же осторожно-удивленное выражение. Тем, на ком останавливался этот взгляд, становилось не по себе. Однако природная застенчивость не позволяла Эми подолгу засматриваться на кого-либо. Она предпочитала быстро взглянуть на человека краем глаза, прежде чем отвернуться. В любом случае Эми не догадывалась о том впечатлении, которое производит ее взгляд, несмотря на то что прежде она потратила не один час, изучая в одиночестве свое отражение в каждом попавшемся на глаза зеркале.

Но этим летом Эми не смотрелась в зеркало. Надо сказать, она избегала зеркал. Она предпочла бы и с матерью не видеться, но это было невозможно — они работали в одной конторе. Еще месяц назад мать договорилась с Эйвери Кларком о работе для Эми на время каникул и сказала, что дочь должна быть благодарна ей за это, но Эми не испытывала никакой благодарности. Очень уж нудной была эта работа. В ее обязанности входило складывать на калькуляторе цифры, указанные в последней колонке каждого из оранжевых отчетных бланков, стопкой лежавших у нее на столе. Единственный плюс: время от времени ее мозг, казалось, отключался и засыпал.

Самое неприятное было весь день находиться поблизости от матери. Эми казалось, будто между ней и матерью пролегла черная линия — вроде карандашной черты, не более, но эта линия не исчезала никогда. И неважно, что кто-то из них выходил из комнаты в туалет или в коридор, к фонтанчику с питьевой водой, черная линия просто проходила сквозь стену и все равно связывала их. Они обе сделали что могли — во всяком случае, столы их находились далеко друг от друга и не были составлены «лицом к лицу».

Эми работала в дальнем углу комнаты напротив Толстухи Бев. Вообще-то это было место Дотти Браун, но Дотти сидела дома — выздоравливала после недавней гистерэктомии. Каждое утро Эми наблюдала, как Толстуха Бев отсыпает мерной ложкой биодобавку для похудения и энергично разбалтывает ее в крохотном стаканчике апельсинового сока.

— Счастливица ты, — как-то сказала Дотти, — молодая, здоровая и все такое. Уверена, ты даже и не вспоминаешь о своем кишечнике.

Эми стыдливо отвернулась при этом.

Прикончив апельсиновый сок, Толстуха Бев всегда закуривала. Это потом — через несколько лет — закон запретит ей курить на рабочем месте, от этого она наберет еще десять фунтов и уйдет на пенсию.