В расчеты Леванта не входило выпускать из сферы влияния обоих нефтяников до их окончательного решения. Он предложил автомобильную прогулку за город. У ресторана уже стояла новенькая машина. Садясь на переднюю скамейку, Левант поморщился:

– Машинка – хлам… Хочу сделать глупость – разориться на «роллс-ройс».

По пути заехали за шампанским. Когда Левант выскочил у магазина, Чермоев сказал Налымову:

– Тебе верю, как брату, но этот твой – жулик?

– А, черт, не с ним же будем иметь дело, – с досадой сказал Манташев, – пускай хлопочет… А вы как на него смотрите, Налымов?…

– Что ж… Конечно, жулик, – спокойно ответил Налымов. – С открытыми жуликами легче, по-моему…

Манташев с воодушевлением стукнул тростью:

– Я всегда говорил… Разные там идеи, принципы – первейшее жульничество. Современный человек – открытый человек… Деньги на стол – и точка… А сглупил – твоя вина. Так же и с женщинами, господа, так же и с женщинами… Вообще все пора пересмотреть…

Левант, улыбающийся, с сигарой в зубах, снова повалился на переднее сиденье и – вполоборота к гостям:

– У меня маленькое предложение. Дела – делами, а мы все, как я вижу, не прочь пошалить. Шофер, в Севр…

22

По дороге Левант рассказывал о приключениях с девочками во всех европейских столицах. На круглом щербатом лице Чермоева была спокойная скука, Манташев позевывал, поднося к губам серебряный набалдашник трости.

Желтое солнце низко светило над лесом, когда подъехали к воротам дачи. Здесь стоял наемный автомобиль. Левант необычно оживился.

– Вот это кстати, это – радость… Господа, вы не пожалеете, что приехали…

Гости лениво вылезли из машины. Левант, распахнув калитку, кланялся, приглашал. Сад был прибран. Дам – не видно. По дорожке одиноко прохаживался плотный низенький человек в белой черкеске с серебряными галунами. Левант поспешил к нему. Оба протянули руки, обнялись. И Левант растроганно обратился к гостям:

– Позвольте познакомить – мой ближайший, чудный друг… Поэт, известный писатель, политический деятель, полковник французской службы, кажется бывший турецкий паша, но с головы до пят – русский патриот. А по-нашему, восточному, – благороднейший и умнейший человек, душа общества, Хаджет Лаше…

– Ну, ты все же умерь пыл, – добродушно, с достоинством, с легким восточным произношением ответил Хаджет Лаше. – Ишь сколько надавал мне чинов.

Крепким рукопожатием он поздоровался с гостями.

Налымов поклонился ему издали.

– Ты откуда свалился, Хаджет?

– Прямо из Ревеля, на день задержался в Стокгольме. И завтра же – назад…

– Небось приехал пошептаться с Клемансо? Знаем мы вас, политиков… (Левант подмигнул, своротил нос.) Молчу, молчу, молчу… (Приложил палец к губам, даже пошел на цыпочках.) Простите, хочу узнать, как у нас с обедом…

Он убежал на кухню, крича: «Барбош, Барбош!» (Хаджет Лаше со снисходительной улыбкой вслед: «Весельчак, добрый парень».) Гости сели в парусиновые кресла. Нинет Барбош принесла поднос с горькими настойками, вермутом и портвейном. Налымов незаметно скрылся.

Как он и думал, Вера Юрьевна ждала его в маленьком салоне, где были закрыты жалюзи. Она изо всей силы схватила его за руки, почти прижалась лицом к лицу и – прерывающимся шепотом:

– Это – он, он… Боже мой, как это страшно!.