Мне вспоминается один из дней прошлой осени, когда мы с Дином пошли за Отрадную Гору, в леса — там растут по большей части ели, но есть один уголок, где стоят великолепные старые сосны. Мы сели под ними, и Дин читал мне отрывки из романа «Певерил Пик»[5] и стихи Скотта, потом он взглянул вверх, в длинные, пушистые ветви и сказал:

— В соснах говорят боги... боги старых северных стран... боги древних саг викингов. Ты знаешь эти строки Эмерсона, Звезда?

И он процитировал вот эти два четверостишия... с тех пор я помню и люблю их.

Голоса богов в дыханьи нагорья

И в дрожащих ветвях сосны,

И полнится старый берег моря

Их речами средь тишины.

И поэт, что одно случайное слово

Из речей тех услышит ясно,

Выше смертных своих собратьев

И вечность ему подвластна.[6]

 О, это «случайное слово» и есть то самое Нечто, вечно ускользающее от меня. Я всегда вслушиваюсь с надеждой... хоть и знаю, что мне никогда его не услышать... мой слух не настроен на него... но я уверена, что иногда до меня доносится его слабое, далекое эхо... и даже оно приводит меня в мучительный, похожий на боль, восторг... и в отчаяние — мне никогда не перевести его красоту на язык известных мне слов.

И все же очень жаль, что я выставила себя такой дурочкой сразу после этого чудесного переживания.

Если бы я просто сновала туда и сюда за спиной мистера Джонсона на таких же «бархатных стопах», как сама темнота, и любезно налила ему чаю из серебряного чайника прабабушки Марри, как женщина-ночь наливает сумрак в белую чашу долины Блэр, тетя Элизабет была бы довольна мной куда больше, чем если бы я сумела написать самое чудесное в мире стихотворение.

А вот кузен Джимми совсем не такой. Сегодня вечером, после того как мы разобрались с каталогом семян, я прочитала ему мое стихотворение, и он нашел его очень красивым. (Он не знает, насколько оно уступает по красоте тому, что я видела мысленным взором.) Кузен Джимми сам сочиняет стихи. В некоторых отношениях он очень даже умный. Но в других — там, где нужен его мозг, который пострадал, когда тетя Элизабет толкнула его в наш колодец, — он ничто... просто пустота. Так что люди называют его дурачком, а тетя Рут осмеливается утверждать, что у него не хватит ума, чтобы отогнать кошку от сливок. И все же, если собрать вместе все, что есть в нем разумного, нет во всем Блэр-Уотер ни одного человека (включая мистера Карпентера), который мог бы с ним сравниться... Беда лишь в том, что невозможно собрать вместе все это разумное — всегда остаются те самые пустоты. Но я люблю кузена Джимми и не боюсь его даже тогда, когда он порой становится странным. Все остальные боятся — даже тетя Элизабет, хотя, возможно, у нее это не страх, а угрызения совести, — все, кроме Перри. Перри всегда похваляется тем, что ничего не боится и даже не знает, что такое страх. Я думаю, это просто великолепно. Как мне хотелось бы стать такой бесстрашной! Мистер Карпентер говорит, что страх отвратителен и является истинной причиной почти всего зла и ненависти в мире.

— Отбрось страх, девочка, — говорит он, — изгони его из своего сердца. Страх — признание слабости. То, чего ты боишься, сильнее тебя, или тебе кажется, что оно сильнее, а иначе ты его не боялась бы. Вспомни, что ты учила из Эмерсона: «Всегда делай то, что ты боишься сделать»[7].

Но это «благое пожелание», как говорит Дин, и мне не верится, что я когда-нибудь смогу исполнить его.