Мы не были ни друзьями, ни посторонними, ни любовниками — мы колебались, то есть я колебался, и мне хотелось думать, что и она тоже колеблется, — благодаря друг друга за молчание; вечер же тем временем прямо у нас на глазах переходил в ночь над крошечным парком, не относившимся ни к Хадсон-стрит, ни к Бликер, ни к Восьмой авеню, он соприкасался со всеми тремя, как вот и мы, похоже, всего лишь соприкоснулись с жизнью друг друга. Грянет буря — нас сметет первыми, и деваться нам некуда. Я начинал опасаться, что нам выпал сценарий без расписанных ролей.

Два дня спустя, после полуночи: «Милый мой, на этой неделе — ни одной хорошей минутки. Все очень тяжело. И худшее только впереди. Думай обо мне».

«Думать о тебе? Я о тебе думаю постоянно, — написал я в половине шестого следующего утра, сразу же по пробуждении. — Иначе зачем, как ты полагаешь, я встал так рано?»

В тот же день, попозже: «Милый, давай выпьем вместе в ближайшее время». Сказано — сделано.

— Очень бы хотелось хоть чем-то тебе помочь. Ты сказала ему, как обстоят дела? — сделал я первый нерешительный шаг.

— Я ему все сказала. Я не боюсь говорить правду. Научиться бы мне говорить правду.

Я хотел, чтобы она продолжила в таком роде: «Мне казалось, ты умеешь говорить правду. Ты же завернул мою статью, поскольку она тебе не понравилась? Мне ты всегда говорил правду».

«Я не такую правду имел в виду».

«А какую?» — спросила бы она, и я бы все ей рассказал. Мне только и нужен был первый толчок.

Я прямо-таки слышал голос Манфреда: «Нужен первый толчок. Организуй его. Жизнь постоянно их подбрасывает — просто ты не видишь. В случае со мной это заняло два года. Не повторяй той же ошибки».

— Правда иногда бывает тяжела, а я не всегда за прямоту, — сказала она. — Но я не стесняюсь сказать правду, если это важно. — Она ловким маневром обошла мою ненадежную ловушку.

Через несколько дней пришло письмо, что ей придется по семейным делам срочно уехать в Вашингтон. При этом статейку про Малибран она закончила.

«И сколько в ней слов?»

«Слишком много».

«Очень хочется посмотреть».

«Ты же знаешь: опубликовать ее у вас я не могу».

«Да, знаю. Мне все равно, кто ее опубликует. Меня интересует все, что ты делаешь, пишешь, думаешь, говоришь, ешь, пьешь, — абсолютно все, ты разве не видишь?»

Прямее было уже некуда. Если окажется, что я выразился неясно, значит, она просто не хочет меня понимать.

«Милый, я очень тронута твоим отношением. Я правда не пропускаю ни одного твоего слова. Ты наверняка это знаешь. Надеюсь, что я тебя достойна. Текст пришлю, как только переделаю в ...дцатый раз. Искренне преданная тебе я».

Манфред: «Хватит с ней о делах. Не в работе же дело».

Он не видел другого: мы с ней продолжали переписываться, и мои послания становились все менее внятными: слишком много дымовых завес, множество аллюзий — порой я и сам переставал понимать, на что намекаю; мне важно было, чтобы она улавливала эти намеки, сознавала, что они превратились в единственный мой язык, что я не проговариваю того, что проговорить нужно.

Обидевшись на ее неспособность ответить не столь обтекаемо, я три дня ничего не писал.

«Милый, что такое?»

Я прямо-таки ощутил, как она чмокнула в щечку ворчливого дедушку, который решил понарошку надуться.

Манфред: «Слишком много у вас было встреч, слишком они были частыми — не предположишь, что она ничего не знает. Она не стала бы встречаться с тобой два, а уж тем более три раза, если бы ей не хотелось того же, чего и тебе. Любой знакомый мне мужчина — в том числе и ты, — проведя минуту в обществе другого мужчины, уже понимает, что им хочется одного и того же.