– Знают ли они? – спросил он.

– О чем? – поинтересовался Герхардт.

– Знают ли русские, что наступила Гибель?

Герхардт, который никогда не был в библиотеке и не знал того, что знал Лэньер, хмуро посмотрел на него.

– О чем вы, Гарри?

Лэньер показал вверх.

– Еще немного, и они победят, но знают ли они, что верховного командования уже нет?

– Кто‑нибудь из руководства наверняка выживет, – заметил генерал.

– Оливер, какое это имеет значение?

– Черт побери, имеет! – закричал Герхардт, брызгая слюной. Он вытер подбородок рукавом комбинезона, тряся головой, и отвернулся, покраснев. – Не уходите, Гарри. Нам нужен каждый, кто может помочь.

– Я готов сражаться, – сказал Лэньер.

– Вам не впервой, верно? – Тон Герхардта был напряженным и жестким.

– На суше – впервые. – Модели поведения. Нет отдыха, нет конца – даже после Судного дня. – Где мое оружие?

Русские прорвались через вторую скважину, несмотря на заградительный огонь. Были еще погибшие, но немного…

Перестанет ли он когда‑нибудь падать?

Мирский повернулся, чтобы взглянуть на город…

Он никогда еще не видел такого города!

…Ракетные двигатели отбросили его на сто метров от скважины, на двести, на триста. Он нашел ориентир – нулевой мост через реку – и оттолкнулся от оси Картошки по направлению к разреженному свечению плазменной трубки.

Другие десантники уже свободно проходили сквозь границу атмосферы. Инструктор заверял, что это безопасно, если не медлить, но Мирский доверял лишь собственному опыту. Он не мог разобрать, живы или нет его товарищи – они были слишком далеко, чтобы различить детали. Они превратились в карликов! Как несколько сотен солдат смогут командовать объектом площадью с республику?

Пока он падал, удаляясь от оси, перспектива менялась очень медленно.

Полковника вовсе, не удивляло, насколько эгоистичны были сейчас его эмоции и насколько его переполняла ненависть. Он и раньше много раз испытывал подобные чувства – во время тренировок или чудовищных тестов на выживание. Это были эмоции солдата в час битвы, жесткие и горькие, с примесью страха, но при явном преобладании эгоизма.

Он был сейчас не в состоянии думать о государстве, о Родине, о революции, однако не стыдился этого.

Только падение. Падение по спирали внутри огромного цилиндра, вращавшегося вокруг него. Он старался придерживаться ориентиров, пользуясь своими ракетами. Тишина – даже шума ветра не слышно. Мирский подготовил аэродинамический экран, разворачивая и закрепляя его сегменты.

Потом он заметил, что его сносит на несколько градусов в сторону от моста, и скорректировал полет, еще раз выстрелив из ракетницы. Отсутствие каких‑либо ощущений было настолько полным, что сводило с ума… А он падал всего лишь минуту или около того, очень медленно…

Он почувствовал – возможно, лишь в воображении – звон в ушах и понял, что проходит через плазменную трубку. Ниже, всего в нескольких сотнях метров, за ограничительным барьером, лежали верхние слои атмосферы. Мирский поудобнее устроился под экраном и закрепил ремнями руки и ноги на вогнутой внутренней поверхности. Под каким углом он ни войдет в атмосферу, экран должен сложиться вокруг него, принимая форму с наименьшим сопротивлением. Он будет камнем падать сквозь верхние слои атмосферы, пока не услышит свист своего падения. Тогда он освободится от экрана и начнет пятнадцати или шестнадцатикилометровый затяжной прыжок, раскрыв парашют лишь в двух‑трех километрах от поверхности. Падая, он будет меньше весить, и толчок вовсе не будет сильным.

Какой‑то солдат помахал рукой, оказавшись рядом – полковник не разобрал, кто именно, расмотрев лишь знак различия шестого батальона с «Роллс‑Ройса».