Гавриил Державин. Эпистола к генералу Михельсону на защищение Казани
Внемли здесь, Михельсон, стихи тоя ты музы, Которой спас ты жизнь, с которой снял ты узы. Хоть лучше тебе хвал, что я тобой дышу[1], Но в благодарность я сие к тебе пишу, Котору чувствую в душе нелицемерной За подвиги твои, за труд твой пребезмерной, Опасность что презря, ты в помощь нам притек И кремль[2] освободил кровавых сильных рек. Казански жители, едиными устами, Признательны тебе и сердцем и душами: Не хочет за живот кто свой благодарить, Не стоит жизни тот, не должен в свете жить.
Пускай прах Бибиков возносится слезами[3]: При жизни как своей почтен он был хвалами, Пускай составит псальм и днесь ему не лесть, Но искренность сама и истина и честь, Что был отечества он пламенный любитель, Что был монархине он ревностный служитель, Что был министр и вождь, судья, отец и друг, Кому и вражеский был тайно предан дух: Его прибытьем здесь вострепетала злоба[4], Была что скрытая, мрачнее с язвой гроба. Его един обрат[5], его един здесь взгляд Крамолу обуздал и обессилил яд. В пределы буйности то тотчас разнеслося, Что воинство ему на хищников далося[6]. Он меры предприял и вождев разрядил; Казалось, что тогда ж он злобу победил. Начало положил к концу благополучну И кончил свою жизнь, с победой неразлучну. Пускай ему сердца и души дают дань, И помнит вздохами, с пролитьем слез, Казань. Утрату чувствует вся в нем пускай Россия; Достоин Бибиков есть жертвы таковыя. Пускай Голицыну[7] в искусстве и труде По правде похвалы разносятся везде: Сквозь степи, снег, прошел бураны он безбедно И войско сохранил в опасностях безвредно. Удачный зельный бунт как души всех мутил, Скрывался в пепле огнь, он войнов укрепил. Колеблен всяк тогда против врага был злова, Он первый опроверг в укрепах Пугачова; Изменникам дал страх, отвагу нам вперил, Карать без робости продерзость ободрил; Поставил свою грудь вперед в смущенном бое : Такое рвение любезно есть в герое! Он доблий будет вождь, то труд его звучит, И зависть, в нем узрев надежду, замолчит. Пускай отечества защитники и веры, Восстать против кого дерзали изуверы, За церковь, за себя, за скипетр и за честь, Являли буйству их, где должно было, месть; Пускай извергов тьма есть, ими побиенных, И более сто раз избавленных, спасенных. Пускай Потемкин[8] кремль чрез несколько часов Труднее удержал, как в несколько годов, Рассудком, бодростью, проворством и словами Воздвигнул к мужеству отчаянных душами, Зло вкрадшеесь пресек, пожар не попустил И ветхость себе стен на память защитил (Едва ль, я думаю, Казань бы то терпела, Когда бы ранее Потемкина имела). Пусть Панину[9] венец и блеск и звук и честь — И, можно чем еще заслуги превознесть, Военный трубный глас и сладки лирны струны Согласьем заглушат и громы и перуны. Пускай ему триумф, восторг и торжество И сыплет росское щедроты божество: Он душу ревностну, в отечество влюбленну, Имея жалостью и мужеством вспаленну, Пожарский как Москву избавить шел от бед, Так он пошел с Москвы низвергнуть росский вред: Ни лета, ни труды, ни лавровы седины Сдержати не могли геройския стремнины; Познало тотчас зло наложенный ярем, Бросалось по степям в отчаяньи своем; Попранно, сверженно, желало укрываться; Но может ли когда где зло не наказаться? Судьбина как на нас свирепа ни была, Но Панину сама ехидну привела. Любовь к отечеству и сердца добродетель Венчает завсегда успехами Содетель. Заразу что извлек, мятежи укротил И прежнее он нам спокойство возвратил, Пускай признательна вся в том ему вселенна; Но жизнь мне, Михельсон, тобою защищенна! Тобою наш спасен оставший рухлый град — От самых тартарских ты возвратил нас врат. Что видим еще свет и солнце лучезарно, Все общество за то тебе здесь благодарно. Тебе, приспевшему известь из бедства нас, Признательный здесь всех сораздается глас. Тебе то навсегда служити будет к чести; Правдива здесь хвала, тебе не надо лести.
Хотя в истории дела твои и труд Потомки поздные увидят и прочтут; Хотя известно всем то будет непременно, Емельку что ты гнал везде неутомленно; Уралы дикие, вертепы страшных гор, Природы ужасом где содрогает взор, Чрез реки, чрез леса, чрез степи, чрез крутины, С сибирских почти стран до донския стремнины, Прошел — и поражал бегущих сопостат И хищника разбил — ты знаещь, сколько крат! Тебе известны все лишь, все твои победы, — Я мыслию своей теряю твои следы! Я в повестях тебя со всех вижу сторон, И все мне говорит, везде мне: Михелъсон! История хотя твой труд превознесет, И сбытность твоих дел по свету распрострет; Но стихотворство здесь изобразит живей, Что должно нам сказать ввек к памяти твоей. Какое Михельсон тобой нам зло сраженно! Воззри на зрелище, тобою прекращенно!
В день ярых нам небес, за грех как нас казнить Всевышний захотел тирана допустить, Когда мы древнему Египту соравнялись, Что тварью, так как он, презренной покарались, Едва лишь солнце свой простерло миру взгляд, — Багровый луч из мглы низвергнулся на град, Зарделось здание блистающе в вершине; Что пламенной оно готовилось кончине, Скрывали облака кровавы — небеса; Что смертная идет пожати нас коса. Начальники хоть влить старалися кровь рьяну, Народ унылому был сходен Окияну, Который недвижим пред бурею стоит, Как будто чувствует, что вихрь ему грозит. Явление Сирен невеждам штурм вещает: Здесь имя царское безумцев возмущает, Беснует яд сердца и развращает ум. Меж тем уж слышится по стогнам накров[10] шум, Тревожный глас и вопль по улицам несется: Идет злодей на град! слух в граде раздается. Стремятся ратники на стрельницы на брань, Несут монархине и долгу жизни в дань. Потемкин, сердце, дух имея и проворство, Хотел чудовище воззвать в единоборство[11], Иль славно умереть, иль славно победить; Но был ему совет соблазна не чинить. Однако он, презря, что с страшной враг толпою, Не с тысячью пошел, — с отважною душою. Довольно мужества, но мало сил имел, Лишь тем нахального врага не одолел, Который, так как ветр ярящися дышащий, Бурливый, мещущий, крутящися визжащий, Хотел нас поломить, но был везде отпор: Стенали ревом жерл твердыни тяжких гор; Горюче зелье страх и мрак и смерть бросало И бездны дальния ударом потрясало; Носился вихрями ревущих ядер град. Уж скверных скопищ вождь хотел идти назад; Но знать, что божество, что было раздраженно, Хотело нас казнить конечно непременно. Тогда кромешный дух подгнел[12] мятежа яд — Изменой подлых душ тогда отверзся град. Тогда бич здешних стран, преемник Гришки, Смерда[13], Соотчич Разина, разбойника злосерда, Свирепый, злобный тигр, рыкающий на лов, Как сонмы многих вод, вломился Пугачов. Грубейшая толпа, разжженна изуверством, Прельщенна кознями, грабительством и зверством, Как волки хищные, порыскали на труп И к стрельницам на тыл направили приступ, Ударили на слом; тут должно обращаться И спреди и сзади, нам с тысячьми сражаться. Падут изменники и извергают дух, — Однако на штыки толпами лезут вдруг; Сугубу в сердце желчь и ненависть имея, Открыту наглу грудь нимало не жалея, Бегут свирепые, кровями блещет взгляд, И всякий умереть за самозванца рад. Где слыхана когда такая злоба рьяна, Чтоб звери дикие дрались за их тирана? Не зверь здесь, — человек, но злее он зверей: На брата идет брат, отец против детей. Любовь монархини и мать в ней забывая, За варвара живот и душу полагая, Не мыслят ни о чем, бросаются на строй, Но мужество, не зря на труд и подвиг свой, Еще тут лютость раз и ярость низлагало. Взвертел тогда тут змей свое в гортани жало: Нельзя предательству усердия попрать, — Велел предместие пожару пожирать. Возгнелся[14] всюды огнь и город воздымился, Полдневный красный блеск в полунощь пременился. По мракам густость искр, как огненна река, Поднявшись от земли, простерлась в облака. Свирепый, страшный вихрь, верхи с домов хватая И клубы пламенны чрез поприщи бросая, Вия с углями прах, несет, курит и мчит И дальни здания заветрит и палит. Там грохот, треск и стук, где пламя проревает, Здесь мгла и пыль и шум, где буря воздувает; Там серный сильный зной, здесь смольный страшный жар; Падения высот там слышится удар, Здесь утлы храмины вмиг рушащимись зрятся, Торжественны врата там в пепел свой валятся, Там церквы Божии стихия не щадит: Прекрасный город весь во пламени стоит!
Не можно стало нам с огнем, с врагом, с вихрями, С изменой, злобой вдруг сражаться и с судьбами: Оттерт стал сонм граждан тут в отступ от бойниц; Но блещет еще меч, сколь может, их десниц; Хотя идут вперед, хоть станут, хоть отходят, — Везде зубами смерть в свой след скрежащу водят; Средь искр, средь пуль, средь стрел, средь копий, средь мечей, Еще мужаются, еще душой своей. Один, в опасности отвсюды окруженный, Разит премножество, но сам лежит сраженный; Другой, чтоб защитить врата, отважно стал, Но, в чрево прободен, на чрево мертв упал. Се здесь, пробившись сам, но спасть рабов желает, Бросается и чуть живот не скончевает; Се там, отстав от всех, один стоит в бою, Но должен после жизнь чрез стены несть свою. Тот воин, что Пруссак и Турок не страшился, — В рассеяньи сквозь врат далече простремился; Тот бранник на боях, что Перс и Швед бивал, Изменником сражен, как сельный злак увял; Тот всадник, что в степях как быстрый вихрь носился, Пущенным на него металлом обагрился; Тот конник, что мечем как молния блистал, Усечен во главу, стремглав на пыль упал. Те музы кроткия, те музы тиха свойства, Едва что терпят звук и истинна геройства, За честь Минервину с оружием стоят, Начальника в кровях поверженного зрят[15]. Те общества щиты, подпора царска трона, Непотрясаема твердыни оборона, Как прежде прорекли, и душу и живот Слагали с рвением за мать своих щедрот. То вождь несчастнейший, что венчан сединою, Приаму жалкому подобен был судьбою.
Ho должно поспешать спасти кремлев оплот. Где полчища стеклись вблизи уже ворот, Тут надобно опять отважиться, мужаться, Сквозь тысяч одному, коль можно, пробираться. Азийцы из луков пустили тучу стрел; Потемкин, то не зря, нас прямо к оным вел. Лежал в пути нам мост, тут тьмой толпы спирались; Ударили мы в них и грудью продирались, Встречали на штыки, свергали стами в ров; Но много тут и нас побито от врагов. У самых врат кремля, под самыми стенами Покрыта мертвыми земля была телами. Однако, презря все и ядр, что сыпал, дождь, Пробился и провел сквозь все наш храбрый вождь; Но кажется и тут, что стены возопили, Почто и в крайности, коль живы, отступили.
Какое, Михельсон, тут зверство началось, Когда все воинство в засаду вобралось; Какая Фурия, наполненная злобы, Пришла терзать Казань из адския утробы! Не зря, тебе того нельзя вообразить; Я, видев, разве тень могу лишь изразить. От века самого что злость ни вымышляла, В суровости большой то все здесь показала: Хищение богатств, грабление домов, Ругание церквей, попранье алтарев, Разбой монастырей, татьба одежд священных, Нещада утварей, престолу посвященных, Ристание на всех, рыкание и иск, Прекровожаждущий на благородных рыск[16]. Тиранство, варварство, мученьев разны роды, Что в кровопивстве ест в зазор и стыд природы, Убивство, пагуба, терзанье по частям, — Здесь все представилось, о Михельсон, то нам! То все с несчастными с высот кремля мы зрели, Которы в кремль войти в защиту не поспели.
................................. 1775
КОММЕНТАРИЙ Я. ГРОТА Эта Эпистола до сих пор известна была только по упоминанию о ней в Словаре митрополита Евгения; Она считалась потерянною; мы отыскали ее между бумагами Державина в перебеленном списке собственной его руки; но это, очевидно, только начало, оставшееся без продолжения и притом далеко не отделанное. Рукопись, современная самому сочинению эпистолы, отличается от всех других тем, что на полях каждые пять стихов означены цифрами (5,10,15 и т. д.), а внизу страниц отчеркнуто большое место для примечаний, из которых впрочем только одно вписано (см. ниже прим. 5). Рукопись озаглавлена только словом Эпистола; мы дополнили заглавие по выражению Словаря Евгения. После печатаемого нами начала следует в рукописях еще черновая страница, написанная на особом листе; но так как на ней стихи еще только набросаны без всякой отделки, отчасти даже не совсем разборчиво, то мы этой страницы не помещаем в тексте и приводим из нея здесь лишь несколько стихов, чтоб дать понятие о содержании этого добавочного отрывка:
О строгий день судеб и лютость тех часов! Почто, о Боже, нам твой гнев был столь суров? Неужель пред Тобой мы столько согрешили, Благоутробия что бездны истощили? ........................... Ты любишь праведных, ты грешным терпелив, Ты всем нам милостив, Отец и Покровитель: Так может ли то быть, чтоб был нам Ты ж мучитель? Не Ты, но адское рождение то злобы. ........................... Но чем виновны здесь младенцы погубленны? — Судьбы Твои от нас, Всесильный, сокровенны! ........................... Из ада иль с небес, но зло есть Пугачев!
Главные обстоятельства бедствия и спасения Казани были следующие. Пугачев, ворвавшись в город 12 июля 1774 г., сжег посреди грабежей и убийств большую половину его, но не мог овладеть хорошо-обороняемою крепостью, в которой заключились городские власти и множество жителей. Михельсон, преследуя Пугачева, не мог настигнуть его до Казани, но подоспел к ней ввечеру того же дня. Услышав о приближении войска, Пугачев встретил его в 7 верстах от города, близ села Царицына, и здесь был совершенно разбит, что повторилось на другое утро на Арском поле, а через два дня опять около Царицына. Пугачев бросился вверх по Волге; думали, что он пойдет на Москву; но у Кокшайска он переправился через Волгу и обратился на юг. Подробности событий, сопровождавших разорение Казани, можно найти в Кратком известии о злодейских на Казан действиях Емельки Пугачева, составленном архимандритом Платоном Любарским и напечатанном Пушкиным в Приложениях к Истории Пугачевскаго бунта. Это — письмо Любарского к Н. Н. Бантыш-Каменскому; подлинник — в государственном архиве. Ср. рассказ самого Пушкина в 7-й главе его книги. Известие о бедствии родной Казани Державин получил 16 июля 1774 года в Саратове, где он в то время находился, быв командирован в окрестности его еще покойным Бибиковым для принятия мер к поимке Пугачева. Эпистола была написана уже по истреблении Пугачева, вероятно, под конец 1774 или в начале 1775 года, когда Державин жил в Казани, вызванный туда начальником секретных коммиссий, Павлом Сергеевичем Потемкиным (о котором см. ниже примеч. 9).
Попытка Державина обработать в поэтической форме эпизод из Пугачевщины тем более замечательна, что она, сколько известно, единственная в своем роде и что поэт был очевидцем событий, из которых им заимствован предмет. Внимания заслуживает также намерение почтить заслуги Михельсона, которому и до сих пор еще не отдана полная справедливость. Иван Иванович Михельсон был подполковником, когда Бибиков поручил ему отдельный отряд для действий против Пугачева, с которым он и имел более 12-и удачных сражений и в последнем окончательно уничтожил его силы (см. ниже прим. 10); после казни Пугачева Михельсон получил собственноручный рескрипт императрицы, чин полковника и другие награды. Впоследствии (1788 г.) шведская война в Финляндии доставила генералу Михельсону случай к новым подвигам. В турецкую войну, при императоре Александре I, он был назначен главнокомандующим, но умер уже 19 августа 1807 г. в Бухаресте. |
