— Что же вы предлагаете, Лев Николаевич? — как-то спросил у него Строганов, вытянув ноги на привале после того как батальоны разбили лагерь на ночную стоянку.

— В первую голову — не брать пленных, — безапелляционно заявил тот. — Это одно изменило бы всю войну и сделало её менее жестокой. А то мы играем в войну — вот что скверно-с, мы великодушничаем и тому подобное. Это великодушничанье и чувствительность — вроде великодушия и чувствительности барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого телёнка; она так добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого телёнка под соусом.

Тиха украинская ночь, чей покой нарушается лишь негромкими звуками отдыхающего военного лагеря. Глядя на звёзды, которые, быть может, через неделю увидят в степи одни только трупы сидящих вокруг солдат и унтеров, Строганов вздохнул и мягко возразил:

— В вас говорит горячечность молодости, штабс-капитан. Не удивлюсь, если к зрелости и умудрённости опытом вы начнёте проповедовать иное — непротивление злу и насилию.

— Быть не может! Простите, ваше превосходительство, а только странно всё это — покорность, непротивление… Клянусь, что никогда подобного вещать не буду. Вдруг, не дай Бог, последователи найдутся, слово какое придумают, «толстовство», например, — офицер даже фыркнул от неприятия им самим нарисованной картины. — Нет, уж лучше на поле боя остаться-с, в обнимку с убитым мною османом.

— Не хороните себя раньше времени, Лев Николаевич. Бог даст, до следующего века доживёте. Какие ваши годы. Вот только объясните мне, отчего ваш офицер сына на войну взял?

— Вы о Мише Лермонтове, ваше превосходительство? Не извольте беспокоиться, юнец младой да бывалый. Он под Муромом возле вас отирался, складные вирши сочинил. Чуть не погиб, его Дубельт сберёг, хоть и сам не спасся.

— Стало быть, генерала-няньки более над ним не будет. Проследите услать в обоз перед боем.

— Слушаюсь!

Вопрос — послушается ли поэт.

В мучениях, прерываемых короткими часами отдыха, с тоннами пыли на плечах русская армия вышла к Днепру, чуть не выпив его в десятки тысяч человечьих и лошадиных глоток.

Черепанов с подручными срочно наладил бронеходы. Железные повозки украсились орудиями в носовой части, прицепными тележками сзади, приобретая сходство с вооружёнными железнодорожными паровозами. Дав отдых бригаде, Строганов безжалостно начал муштру, репетируя действия совместно с бронеходами. Чтобы зря не жечь уголь, их изображали обычные подводы, а инфантерия, став в каре тремя плутонгами, училась ходить, останавливаться, перестраиваться в шеренги для ружейной пальбы. Плохо, что обращению с винтовальными ружьями, или винтовками, у коих в стволе нарезы под пули удлинённой формы, солдаты не обучены, а для экономии припасов тратить их не положено. Строганов позволил лишь выстрелить по пять раз, чтоб узнали как заряжать и целиться.

Большая же часть пехоты — со старыми ружьями с гладким стволом, прицельно стреляющими всего на несколько сот шагов. Так что Паскевич проявил благоволение, выдав винтовки смертникам.

В артиллерии тоже смесь старого и нового. Шестифунтовые бронзовые пушки, сохранившиеся с наполеоновских войн, а частию и отобранные у врага, в большинстве своём составляют бригадную артиллерию.