Глава седьмая, в которой Император Павел Второй желает объясниться со Строгановым, но не может этого сделать

После обедни Государь занемог. Зазвали лекаря. Он пустил кровь, отчего свекольно-бордовый цвет лица Императора посветлел на время. Затем доктор пользовал августейшего больного шпанскими мушками, целебными настойками и велел прикладывать холодное к голове.

В сём удручающем виде, беспомощно расплывшегося на ложе, Павла Николаевича увидел Паскевич. Не глядя на немощь, Император велел доставить командующего к себе.

— Чую, плохо мне… Бог дал, дожил до светлого дня турецкой виктории… Расскажи, как…

— Решительно и беспощадно, Всемилостивейший Государь. Только короток мир с османами. Нужно Карс и Константинополь отобрать, с Балкан выгнать басурман.

— О-хо-хо… Чаянья мои заветные… — Государь попробовал привстать, но снова рухнул на подушку, обеспокоив камергера и лакеев. — Англичане не позволят, окаянные. Им османы — как сторожевые псы, чтоб Россия не прирастала к Средиземному морю, не торговала с миром из южных портов.

— Значит, нужно быть сильнее Британии!

— Да, генерал… — царь чмокнул губами, и лекарь промокнул струйку слюны, капнувшую из угла рта. — Теперь генерал-фельдмаршал. Я велю… подпишу…

— Премного благодарен, Всемилостивейший Государь, — Паскевич вытянулся, стукнув сапогами. — Служу Вашему Императорскому Величеству.

— Да не прыгайте… Голова кружится, — Демидов, несмотря на признание слабости, вдруг широко раскрыл глаза и приказал всем удалиться, оставив лишь полководца. — Иван Фёдорович, дело есть, весьма приватное и деликатное. Уважьте умирающего.

— Жить вам до ста лет, Государь!

— Хотелось бы… Но не перебивай. Назначаю вас душеприказчиком. Не перебивай!… - повторил больной, увидев протестующий жест генерала. — Сын, цесаревич… не мой он сын. Я тогда Аврору Шарлотту не посещал. И трон ему оставлять не хочу. Лучше племяннику; Анатолия регентом, до совершеннолетия императора.

— Воля ваша, государь, однако слова мало. Прикажете вызвать секретаря?

— Прикажите… Но вот что поведайте, как Строганов? Виноват я перед ним. Хочу увидеть, поговорить по душам. Пока поздно не стало.

— Боюсь, уже поздно, Ваше Императорское Величество. Погиб он в Крымском десанте. Стоял возле зарядного ящика, даже тело опознали без уверенности. Там, простите, сплошное мясо. Неведомо, как православных от турок отделить, когда руки, ноги, головы — вперемешку.

— Прискорбно крайне… — Император, похоже, действительно опечалился. — Грех на мне. Возжелал я его супругу, невесту даже, пока Александр Павлович в Сибири ссылку отбывал. Соблазнением намекал, дескать — будь со мной милее, глядишь, и Строганов раньше вернётся. Ан нет, гордая она, сама в Шушенское понеслась. Выходит, и графа больше нет, и я… не кавалер.

— Батюшка грехи отпустит.

Император примолк на минуту.

— Дай-то Бог. И перед Юлией Осиповной повинился бы, да не могу. Вызов в Кремль примет превратно…

Лейб-адъютант осторожно доложился о прибытии. Царь продиктовал свою волю о престолонаследии, указ о фельдмаршальском жезле для Паскевича и ещё несколько неотложных повелений, подписал их, после чего попросил оставить его для отдыха. С вновь налившимся лицом, обрюзгший до неприличия, страдающий грудной жабой, плохой печенью и прочими признаками окончательно расстроенного здоровья, монарх походил на пожилого, изрядно изношенного мужчину, слишком приверженного сладострастию, чревоугодию и иным порокам. В ту пору ему исполнилось тридцать пять лет.