– Московский театр сатиры купит старинные украшения: «драгоценности» из искусственных камней, – кольца, браслеты, серьги, броши, кулоны; перчатки, кружева и веера.

Московское радио. Городская информация

– Ну что? Ждать, пожалуй, больше нечего, – сказал Свирский. – Звони, Шарапов. Послушаем, что нам скажут…

Свирский сидел верхом на стуле прямо перед столом, в углах кабинета маялись Тараскин, Пасюк и Гриша, а Жеглов стоял, подпирая спиной дверь, будто хотел нам показать, что не выйдем мы отсюда, пока дело не сделаем. Я еще раз посмотрел на них, и под ложечкой что‑то екнуло и сжалось. Снял я телефонную трубку, и показалась она мне ужасно тяжелой, словно это была не эбонитовая пустяковина, а ложе «петеэровки», и горло перехватило спазмой, как перед командой «Ро‑ота!..», когда поднимаешь людей из траншеи для первого броска разведки боем.

– Ну‑ну, ничего, все будет нормально, – сказал Свирский и улыбнулся. Я почувствовал себя немного увереннее, и диск стронулся с места.

Долго бродили в проводах далекие гудки и шорохи, потом что‑то щелкнуло, и старушечий шамкающий голос ответил:

– Але! Слу‑ушаю!

– Здравствуй, бабанька! – быстро, задушливо сказал я. – Ты мне Аню к трубочке подзови…

– А иде я тебе ее возьму? Нету Анюты, нету ее сейчас. Коли надо чего, ты мене скажи, я ей все сообчу, как появится, конечно…

– Слушай, бабка, меня внимательно. Ты ее где хошь сыщи, скажи ей, что человек от Фокса весточку притаранил. Звонить тебе я более не хочу, ты так и скажи ей: сегодня в четыре часа я буду около памятника Тимирязеву, в конце Тверского бульвара. Росту я среднего, пальто на мне черное будет и кепка серая, ну, газетку еще в руки возьму. В общем, коли захочет, узнает. Письмо у меня для ней имеется. Так и скажи – не придет, искать ее более не стану, время нет, я приезжий. Ты все поняла, чего сказал?

Бабка судорожно передохнула, медленно ответила:

– Понять поняла, а делов ваших не разумею. Коли появится, все скажу.

– Молодец, бабка. Покедова…

Положил трубку и почувствовал, что вся спина у меня мокрая – будто кули мучные на себе таскал. Свирский встал, хлопнул меня по плечу:

– Хорошо говорил, спокойно. Давай в том же духе. – Дошел до двери и, обернувшись, спросил: – Не боишься?

– Как вам сказать… Я ведь через линию фронта ходил. Вот там всегда боялся. А эту мразь мне бояться как‑то совестно…

– Это ты не прав, – покачал Свирский головой. – Бандит опаснее фашиста, потому что носит чужую личину – вон на красавца вашего, на Фокса взгляни… Так что бояться, наверное, их не надо, а опаску против них иметь обязательно. Это для дела полезнее…

Жеглов ушел вместе со Свирским, а ребята принесли мне все новые регистрационные карточки на всех интересующих нас женщин по имени Аня. Я специально читал не спеша, некоторые карточки перечитывал дважды, внимательно подолгу разглядывал фотографии, старался запомнить особые приметы. А стопа выросла на столе уже огромная.

Анна Шумкова, 23 года, воровка…

Анна Махова, самогонщица, 37 лет, отрезана мочка левого уха…

Анна Рождественская, безопределенщица, 26 лет, часто бывает с различными мужчинами в ресторанах, рыжая, подкрашивает волосы стрептоцидом…

Анастасия Шварева, она же Надежда Симонова, она же Наталья Кострюк, она же Анна Новикова, 24 года, красивая, маленький косой шрам на шее, воровка «на доверие»…

Анна Ларичева, она же Анна Пимус, она же Майя Федоренко, она же Хана Каценеленбоген, она же Анна Мерейно, 30 лет, сводня, на кисти правой руки татуированный голубь, сердце и имя «Аня», четырежды судимая…

Аният Алдабергенова, 32 года, торговка наркотиком «анашой»…

Ребята разошлись по своим делам, в нашей комнате было непривычно тихо.