– Ну и нервы у тебя – позавидуешь! Мне и то в горло кусок не лезет, а тебе хоть бы хны…

– Вижу я, как у тебя кусок не лезет – тарелку мыть не надо…

Мы с ним шутили, посмеивались, а меня все время мучило желание сказать ему, что если – не дай бог, конечно, – если что‑то случится со мной, чтобы он о Варе позаботился. Ничего не должно случиться, я не Вася Векшин, да и урок пошел мне впрок, но все‑таки беспокоился я немного за Варю, хотелось мне хоть что‑нибудь для нее сделать. И все же не стал я ничего говорить Жеглову, он ведь мог подумать, что я сильно дрейфлю. А мне не хотелось, чтобы он так думал.

Встали мы с ним из‑за стола, и он сказал:

– Хорошо мы посидели с тобой на дорожку…

– Да, хорошо, – сказал я.

– Значит, когда с ней расстанешься, ты на Петровку не ходи: они за тобой протопать могут, ты ведь «хвост» за собой еще чувствовать не умеешь…

– Хорошо. Я в кино пойду. В «Повторный». Оттуда из автомата позвоню…

– Договорились. О месте второй встречи ты не спорь – пускай они сами назначают: им это будет спокойнее, а мы посты наблюдения подтянуть успеем…

Я хотел зайти попрощаться с ребятами, но Жеглов сказал:

– Не надо церемоний. Такие дела тихо делают. Поехали, Копырин уже ждет нас.

Мы спустились во двор, где Копырин на корточках сидел около «фердинанда» и, что‑то рассматривая под ним, недовольно качал головой.

– Поехали, отец, некогда на резину жаловаться…

Молча доехали мы до Камерного театра. Копырин свернул в тихий переулок и затормозил. Я достал из карманов милицейское удостоверение, комсомольский билет, паспорт, жировки за квартиру, записную книжку, немецкую самописку и свой верный, уже потершийся до белого стального блеска ТТ. А больше у меня ничего не было.

Протянул Жеглову, он это все распихал у себя, а мне дал носовой платок Фокса с завернутой в него запиской и справку об освобождении, где было сказано, что мне изменена мера пресечения на подписку о невыезде.

– Все, время вышло, иди. И не волнуйся, мы с тебя глаз не спустим. Ни пуха ни пера тебе…

– Иди к черту…

– Шарапов! – окликнул меня Копырин. Я обернулся. Он не знал, куда и зачем я ухожу, но он ведь столько лет здесь крутил баранку!

– На тебе, защемит коли, потяни – легче на душе станет. – И отдал мне свой кисет с самосадом. – Там и газетка внутри имеется…

– Спасибо, Копырин. Может быть, сегодня вечерком верну твой кисет…

– Дай‑то бог… – Он щелкнул своим костылем‑рукоятью, и я выскочил на улицу.

Я шел по пустынному, залитому серым осенним дождем Тверскому бульвару, и сумерки сочились из грязно‑белого тумана, повисшего на голых рукастых ветках совсем уже облетевших деревьев. И старался изо всех сил не думать о Варе и о некрасивой девочке Ветлугиной, лежавшей в тысячах километрах отсюда под деревянной пирамидкой с красной звездочкой. Кем ты была на фронте, добрая душа, плакавшая над убитой собакой Пунькой? Связисткой? Санинструктором? Наблюдательницей ВНОС? Техничкой в БАО? Зенитчицей? Машинисткой в штабе?.. Ах, бедные, сколько нечеловеческих тягот вам досталось! Я хотел представить себе лицо Ветлугиной, но перед глазами, как в замедленном кино, проплывали только лица бесчисленных Ань, которые я так тщательно запоминал сегодня – молодые, потрепанные, красивые, отвратительные, – а лица Ветлугиной я представить не мог. И почему‑то из‑за этого я боялся забыть и Варино лицо, и оно все время стояло передо мной, заслоняя и стирая рожи всех этих воровок, спекулянток, скупщиц, сводней и проституток…

Я прошелся пару раз около памятника Тимирязеву, который успели поставить на место, после того как его сбросило взрывной волной от полутонной бомбы.