– Складно звонишь, гад, да об одном забываешь: не стала бы Аня на Петровке колоться? Что бы тогда уголовка делала?..

– А им четверых, думаешь, мало? Вместе с Фоксом‑то? А с шофером укоканным – пять? Почитай, половины этим вечером вы бы недосчитались. Это, значит, первое. А второе – не стала бы Аня колоться, говоришь? Может, и не стала бы. Только со мной сидели и не такие бобры – и тех в МУРе кололи…

– Свинья ты противная, – сказала мне душевно Аня, и ноздри ее синеватые прыгали от страха, злости и марафета. Я уже видел краешком глаза, как она к носу белую понюшку подносила – и глаза сразу маслились, темнели, слеза слепая подступала, и отключалась она в эти минуты от нас. А потом снова выныривала, вот как сейчас: «Свинья ты противная».

Ладно, пускай. Неизвестно, доживу ли, увижу ли своими глазами, но одно‑то я наверняка знаю: Жеглов тебе марафету не даст. Ты у него без «дури» попрыгаешь…

– Вопрос у меня к тебе имеется, – наклонился ко мне и кролика с колен спихнул горбун. – Зачем тебе деньги, что Фокс посулил?

– Как это зачем? Кому же деньги не нужны?

– Ну что сделать с ними хотел? Пропить, с бабами прогулять, в карты проиграть, может, костюм справить?

– Это у вас деньги легкие, быстрые – вы их и можете с бабами прогуливать да в карты проигрывать. Мне для дела надобны деньги…

– Для какого?

– Рассуди сам – живем мы у себя там, в Буграх, в чужой избе. Я все амнистии дожидал, чтобы прописку в Москве вернули, а мне кукиш под нос. Значит, надо на новом месте обживаться. Мужиков в деревне мало, а я к тому же и на машине, и на тракторе умею, руки у меня спорые, дадут мне, значит, какую‑то избу. Но ведь покрыть ее надо? Венцы новые подводить, стеклить, печь перекладывать, сараюшко ставить – это ж все материял, за все платить надо! Женился бы, корову купил, кабанчиков пару на откорм пустил. Да мало ли что сделать можно, когда в кармане копейка живая шевелится!..

– Любишь деньги, значит? – прищурился горбун.

– Люблю, – сказал я с вызовом. – Ты мне такого покажи, что деньги не любит. Их все любят…

– Вот завтра ты и пойдешь с нами за Фоксом, и, если выяснится, что ты не мусор, а честный фраер, дам я тебе денег, – твердо сказал горбун.

– Нашел дурака! – сказал я. – Моей жизни и сейчас‑то цена две копейки, а завтра, коли все хорошо получится, она у тебя в руках и гроша стоить не будет…

– Это почему же?

– А потому, что уже сейчас, чтобы деньги мои отнять, заработанные, пять кусков кровных, ты меня ментом выставляешь и под этим соусом вы глотку мне готовы спокойно перерезать. Вот и выходит, если выгорит у вас завтра дело, вы меня из‑за этих денег тем более прикончите, а если менты ловчее вас окажутся, то они меня вместе с вами в подвале угрохают…

– Ты говори, да не заговаривайся! – насупился горбун. – Если блатной украл у друга, его за это судит «правило» воровское. А о деньгах потому разговор, что ты не блатной и мы тебе пока не верим…

– Папаша, дорогой, что же мне сделать, чтобы ты мне поверил? Самому, что ли, зарезаться? Или из милиции справку принести, что я у них не служу?..

Заерзали, зашуршали недовольно, зашумели мазурики проклятые, и вдруг неожиданно громко засмеялся Левченко, и от смеха его я вздрогнул – я уже маленько привык сидеть на этой гранате с сорванной чекой, а она вдруг зашевелилась.

– Смешной парень! – сказал Левченко и повернулся к горбуну: – Ты, Карп, все правильно мерекуешь – нам сгодится этот фраерок, он парень шустрый и жох.