– А ты это точно знаешь, пан Тадеуш? – спрашивал начальник дивизионной разведки майор Савичев. – Не может быть ошибки?

– Не, – уверенно качал головой поляк, и усы его, прямые и сердитые, делали широкий взмах, как «дворники» на стекле автомобиля. – До того еще, как мир наш сгинел, до того, как всех поубивали, до великой брани здесь вся округа песок копала. Большая яма, хлопцы там сомов ловили…

Он протягивал негнущуюся длинную руку в сторону немецкого берега, туда, за остров – ничейный, изожженный, искромсанный, перекопанный кусок земли посреди Вислы, – за плавный изгиб реки, где на тридцать метров прерывалось врытое прямо в воду проволочное заграждение.

Немцы поставили заграждение – три ряда колючей проволоки. И по берегу спираль «Бруно». А в этом месте был почему‑то разрыв. И за ним сразу – пулеметное гнездо.

– Не махай руками, дед, – сказал я Тадеушу. – Лежи смирно…

Все равно отсюда разрыв в проволоке не увидать – он ниже по реке на полтора километра. Но попасть в него можно только отсюда. Федотов считал, что разведчика ведут к удаче три ангела‑хранителя – смелость, хитрость, внезапность. А я верил в терпение, в огромное, невыносимо мучительное умение ждать. Восьмой день плавает в серой густой воде раздувшийся труп Федотова. Когти проволоки прицепились к гимнастерке, прибывающая от дождей река прижимает Федотова к еловому колу, и немцы развлекаются, стреляя в него, как в мишень. Прошину и Бурыге повезло – их убили еще на середине реки, и хоть тела их не достались гадам на поругание.

– Володя, «язык» вот так нужен! – хрипел Савичев, проводя ладонью‑лопатой по горлу. Шея у него была морщинистая, обветренная, и жутковато светились глаза, страшные, как сырое мясо. И по тому, что говорил он «Володя», а не «товарищ старший лейтенант», я понимал, что и меня уже видят красные савичевские глаза плавающим в глинистой мутной воде у колючей проволоки перед кольями против немецкого берега…

Это было такое долгое ожидание! Часами я лежал на переднем крае, переходя с одного НП на другой по всему полуторакилометровому отрезку берега, где – я верил, надеялся, знал – должен быть проход в глубину обороны. Подползал к урезу воды, незаметно сталкивал в воду бревна, немецкие каски и пустые консервные банки и часами следил, как вода вершила их неспешное плавание, пока я нашел это место, где мы лежали с Савичевым и старым поляком. Полузатопленная лодка, которую мы вчера оттолкнули в сумерках от берега, пристала к середине острова. К немцам остров был гораздо ближе, и они хорошо видели, что лодка пустая. И когда взлетали слепяще белые осветительные ракеты, от острова ложилась в сторону немцев длинная черная тень. А на всем расстоянии до нашего берега – недвижимый адов свет.

Савичев говорил лихорадочно быстро:

– Не забудь, Володя: как закончите, сразу зеленую ракету против течения. И мы вас огнем отсечем – весь сто сорок третий артдивизион подтянули, передовая немецкая пристреляна…

А поляк смотрел на нас грустно, и усы его уныло обвисли.

– Володя, ты уверен – втроем справитесь? – спрашивал Савичев, заглядывая мне в лицо своими красными глазами. – Может быть, усилим группу захвата?

Левченко, стоявший за моим плечом, сказал:

– Больше людей – скорей заметят…

И Коробков одобрительно покивал…

Разделись догола, только шнурком подвязана к руке финка, и без всплеска, без шороха нырнули – сначала Левченко, потом Коробков. А я последним. И холод вошел в сердце нестерпимой болью, залил каждую мышцу раскаленным свинцом, рванулся и затих в горле истошным воплем муки и ужаса, каждую жилочку и сустав неподвижностью сковал, подчинив все непреодолимому желанию мгновенно рвануться назад, на берег, в домовитую вонь овчины, в ласковую духоту круто натопленной землянки, к своим!

Но спасительная мгла между мертвыми сполохами ракет уже умерла, и снова тупой шлепок раздается в низком грязном небе и растекается молочная слепящая белизна; и она – угроза смертью, она – напоминание о запутанном проволокой раздувшемся теле Федотова, с которого автоматные очереди каждый раз рвут клочья, а скинуть его с елового кола никак не могут.